Мы просидели в студии до глубокой ночи, и я написал сопровождение к монологу Гамлета. Гобоистов тоже пришлось задержать допоздна, пока мы наконец не решили, что можно записываться.

Более того, Дзеффирелли позволял себе настолько некорректные высказывания, что кое-кто из музыкантов едва не набросился на него с кулаками…

Поэтому, когда он пригласил меня работать над фильмом «Воробей», а потом и над следующей картиной, я ответил, что слишком занят.

После второго отказа он мне больше не звонил.

– Когда доверие утрачено, вернуть его очень сложно…

– Фильм вышел очень сильный, но надо сказать, что в американской версии «Гамлета» Дзеффирелли отказался от сопровождения к знаменитому монологу Гамлета «Быть или не быть…».

Пока мы замеряли продолжительность сцены, Мел Гибсон заявил Дзеффирелли что-то типа: «Франко, неужели я так плохо играю, что без музыки никак не обойтись?»

Нечто подобное сказал и Де Ниро на съемках «Однажды в Америке», но Леоне нашел способ его успокоить.

– Сколько раз ты отказывался от работы над фильмами?

– Пятьдесят на пятьдесят.

– Эннио, складывается впечатление, что у каждого предмета здесь – своя история…

– Ты совершенно прав, с каждым из них связаны какие-то воспоминаниями. Например, картину, которую ты сейчас разглядываешь, мы купили вместе с Элио Петри, а статуэтку воина вырезал сам Фердинандо Кодоньотто. Она выполнена в его характерном стиле и, признаюсь, всегда напоминала мне тень отца Гамлета. Несмотря на то, что воин вооружен, он представляется мне положительным персонажем.

При первом же знакомстве с Кодоньотто я обратил внимание, что каждую его скульптуру связывают общие элементы, и мне это очень понравилось. А еще меня всегда привлекала скульптура Генри Мура. Знаешь, с годами я осознал, что наибольший интерес у меня вызывают современные произведения, с авторами которых я знаком лично.

– А как ты относишься к живописи?

– Живопись – моя первая любовь, после которой я увлекся и скульптурой.

В начале шестидесятых я жил в Монтеверде в одном палаццо с Евой Фишер и приобрел множество ее картин. У меня их было настолько много, что я жил словно в картинной галерее. Многие из полотен Фишер я подарил потом своим детям.

В то время у меня была возможность наблюдать за творческим развитием многих художников, среди которых Марио Мафаи, Сальваторе Фьюме, Розетта Ачерби, Луиджи Бартолини и Серджо Вакки. Особенно мне нравилась ранняя манера Вакки, но познакомившись с ним, я решил приобрести картину «Женщина и лебедь», которая относится к более позднему периоду его творчества.

Мне сразу же подумалось, что его творческий путь схож с путем композитора, который начинает с диссонансной музыки и под конец сочиняет прекрасную гармоничную мелодию…

– Повлияло ли увлечение живописью на твою музыку?

– Честно говоря, не думаю, что здесь есть прямая связь. Настоящим ценителем картин был Гоффредо Петрасси. Анализируя его искусство, Борис Порена проводит параллели между некоторыми композициями Петрасси, в частности «Восьмым концертом для оркестра», и его любовью к живописи. Но и у меня есть любимые художники. Например, мастерски прописанные глубокие тени на картинах Каналетто часто напоминают мне о творчестве Джорджио де Кирико. Как-то я замер перед полотном Карпаччо, изображавшим распятых христиан. Меня поразила выписанность деталей. Я подумал: чтобы написать такую картину, нужно посвятить ей всю жизнь. Я чувствую, что подобная тщательность и внимание к деталям и нюансам близки и моему собственному творчеству.

Если же говорить о художниках двадцатого века, то, пожалуй, Пикассо – мой самый любимый.

– Я как-то смотрел французский документальный фильм «Таинство Пикассо», где он создает многослойные картины прямо перед камерой: курица становится рыбой, а потом снова преображается… В поисках неуловимого баланса Пикассо шел на любой риск…

– Эта сторона Пикассо всегда меня интересовала: одержимость вечным поиском позволила ему изобрести новую художественную технику – нечто среднее между живописью и фотографией. Пикассо установил в темной комнате фотоаппарат с открытым объективом, запечатлевший его световые рисунки электрической лампочкой.

– Застывшее движение, динамическая неподвижность….

– Эта идея завораживает меня и по сей день.

– Писал ли кто-то из художников твой портрет?

– Таких портретов у меня несколько. Каждый художник видел меня по-своему. Один из портретов подарил мне мусорщик. Как-то утром он просто подошел ко мне и сказал: «Я из городской службы поддержания чистоты. Это вам».

Этот портрет я повесил вместе с остальными, и каждый из них мне по-своему нравится.

– Значит, тебе интересны и любительские картины?

– Да, у меня есть несколько картин кисти моей жены, какое-то время она занималась керамикой. Еще две картины я сохранил потому, что с ними связана замечательная история.

Давным-давно после концерта в Бари я отправился на лекцию в Потенцу. Водитель был весьма любезен, и в целом это была приятная поездка, но в Матере он неожиданно остановил автомобиль и объявил, что хочет познакомить меня с отцом.

– Тебя похитили?

– Вроде того. Он привел меня в гости к своему отцу, а тот подарил эти картины. (Указывает на полотна.) Этот крестьянин в свободное время писал сельские пейзажи. Позже я повесил на стену и музыкальные полотна. Проще говоря, две партитуры. Одна из них моя, а автор другой – Антонио Поче, мой давний ученик из «Консерватории Личинио Рефиче», что во Фрозеноне. В начале девяностых мы вместе с Поче, Макки и Даль’Онгаро работали над композицией «Una via cruces» и из нашей партитуры вышла настоящая музыкальная картина.

– Как насчет второго музыкального полотна?

– Это моя партитура к ранее упомянутой композиции «Дети мира» из мультфильма «Кругосветное путешествие влюбленных Пейнета». Она так понравилась Марии, что мы решили повесить ее на стену. (Мы снова усаживаемся на диван, и, попивая прохладную воду, я погружаюсь в воспоминания.)

– Эннио, я хочу кое-что тебе рассказать, но, сказать по правде, не знаю, как ты это воспримешь, и немного боюсь, что ты мне не поверишь.

– Рассказывай…

– Много лет назад, когда мы были еще не знакомы, мне приснился сон: я у тебя дома и мы разговариваем, совсем как сейчас. И вдруг я встаю с дивана и замечаю странную статуэтку, выставленную на особой витрине.

Теперь-то я понимаю, что это был «Оскар», только тогда ты его еще не получил. Витрина находилась за полуприкрытой дверью. Так что теперь я хочу задать тебе немного странный и, может быть, нескромный вопрос: где ты хранишь «Оскары» и другие награды?

(Эннио улыбается и поднимается с дивана.)

– Хорошо, что раньше ты не поднимал эту тему. Пойдем, я тебе покажу.