Юноша Дзержинский обладал верой в социализм и в рабочий класс. И эту глубокую, нерушимую веру он сохранил до последней минуты своей жизни. Но вместе с тем он обладал несокрушимой волей воплощать свою веру в дела. И Дзержинский не только в юношеском возрасте, но и до конца жизни знал, что «надо быть ближе к массе и с ней самому учиться». Отсюда его метод руководить и поднимать народное хозяйство при участии масс, отсюда его непрестанная инициатива в проведении массовых кампаний, связанных с развитием, улучшением или удешевлением производства.

Свои хозяйственные планы Дзержинский строил не на голом администрировании, а на вовлечении рабочих масс в сознательное участие в социалистическом строительстве промышленности.

У него была вера, способная свернуть горы, у него была огромная воля к действию. Но у него был также огромный талант организатора, умение сплотить вокруг себя работников в ВЧК, в Наркомате путей сообщения, в промышленности, в управлении, в бесчисленных организациях и учреждениях. Он умел передавать им могучие импульсы своей воли, заражать их своим великим подъемом в труде.

Свою собственную работоспособность он умел поднимать до неслыханных границ человеческой силы. Дзержинский был гением труда. Вот почему этот многолетний подпольщик и политкаторжанин, располагая большим умом и необычайными способностями, вечно горящий неугасимой жаждой воплощения своей веры в жизнь, смог стать великим строителем социалистического хозяйства революции…

Боец революционного подполья, боец гражданской войны, боец социалистического строительства, он по сути своей оставался на всех этих фронтах все тем же юношей Дзержинским, который раз и навсегда принял решение отдать всего себя, всю свою могучую волю делу строительства социализма.

Это была жизнь, полная необычайного, сверхчеловеческого напряжения воли и энергии, это была могущественнейшая революционная жажда действия, борьба, сжигающая все силы, борьба, на которую способны лишь великие духом. В этой борьбе было много адских мук, но было и много радости действия. В этой борьбе была и его жизнь, и его смерть.

Мог ли он жить иначе?

На этот вопрос уже давно ответил молодой Дзержинский, ответил, когда писал свой необыкновенно интересный дневник в X павильоне… Вот что записал он 31 декабря 1908 года:

«В тюрьме я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. И, несмотря на это, в душе никогда не зарождалось сомнения в правоте нашего дела. И теперь, когда, может быть, на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда много тысяч борцов за свободу томится в темницах или брошено в снежные тундры Сибири, – я горжусь. Я вижу огромные массы, уже приведенные в движение, расшатывающие старый строй, – массы, в среде которых подготавливаются новые силы для новой борьбы. Я горд тем, что я с ними, что я их вижу, чувствую, понимаю и что я сам многое выстрадал вместе с ними. Здесь, в тюрьме, часто бывает тяжело, по временам даже страшно… И тем не менее если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это для меня – органическая необходимость…»9

Нельзя себе представить Феликса Дзержинского иначе как в образе рыцаря революции, в одной руке держащего меч, направленный против врагов революции, а другой рукой закладывающего фундамент здания социализма. Но это не только образ Дзержпнского. Это образ самой пролетарской революции, которая борется со всем враждебным и могущественным миром капитала и в то же время шаг за шагом воздвигает здание социализма. Образ революции и образ Дзержинского гармонически сливаются в единое целое.

Дзержинский был одним из тех, кто взвалил на свои плечи наибольшую тяжесть в революционной страде, кто взялся за самую трудную работу в строительстве нового мира на развалинах старого. Он был одним из тех, кто воплощал в жизнь, кто превращал в дела гениальные мысли и планы Ленина. Среди героев пролетарской революции он выделялся своей невероятной работоспособностью и самопожертвованием, он был величайшим организатором в борьбе и в строительстве.

Кто знал Дзержинского раньше, до Октябрьской революции, до империалистической войны, когда он был еще только «нашим Юзефом», пламенной душой СДКПиЛ, неутомимым ее строителем и борцом, тот уже тогда мог разглядеть в нем характерные черты Дзержинского – грозы контрреволюции и одного из любимейших руководителей масс в ленинской партии.

Я помню, как после очередного побега из ссылки, оказавшись в 1910 году среди нас в эмиграции за границей, он тут же, не желая слушать об отдыхе, стал рваться на нелегальную работу обратно в Королевство Польское. Это повторялось каждый раз после многократных его побегов. Но на этот раз мы все решительно запротестовали из-за его сильно подорванного здоровья. Мы хотели, чтобы он отдохнул и подлечился. А он писал нам: «Не возражайте против этого, ибо я должен либо весь быть в огне и подходящей для меня работе, либо меня свезут… на кладбище».

Сколько таких писем писал нам Юзеф! Сколько раз спорил с нами, настойчиво добиваясь разрешения немедленно вернуться в Королевство Польское.

С самого начала XX века он был одним из крупнейших строителей нашей партии, находясь всегда в огне борьбы и действия. Он всегда горел неизменно ярким пламенем и в этом пламени сгорел.

Одно время я сидел в тюрьме вместе с Феликсом Дзержинским. Нас привлекали по одному и тому же делу. Хочу привести несколько эпизодов из нашей тюремной жизни.

Провал наш в Варшаве в конце 1906 года произошел при следующих обстоятельствах. Полиция захватила конспиративное совещание социал-демократов по вопросу о выборах во II Государственную думу. Было арестовано пять человек, в том числе и я.

После ареста полиция устроила в моей квартире трехдневную засаду. Ей повезло… У меня на квартире, во дворе и па улице перед домом полиция арестовала около 40 человек. В числе арестованных оказался и Дзержинский, только что вернувшийся из Лодзи, куда он ездил в связи с локаутом в текстильной промышленности…

Товарищи, арестованные на совещании, но знали о том, что происходит у них дома в это время. Не знал также и я о засаде в своей квартире. Из полицейского участка нас привели в ратушу, где арестованных рассадили по камерам. Там я встретился с Дзержинским и с другими товарищами. На вопрос: «Каким образом и где арестован?» – я то и дело слышал в ответ: «У тебя».

Трудно описать, что творилось в те времена (1906–1907 годы) в знаменитой варшавской ратуше. В камере, рассчитанной всего на 10 человек, сидело по 60 и больше. Люди спали попеременно. Ложились по очереди. В ратуше не было подходящего двора, и заключенных месяцами не выводили на прогулки. Они вынуждены были дышать гнилым, отравленным миазмами воздухом. Вместо прогулки в течение часа ежедневно мы бродили по тюремному коридору – арестованные из всех камер (их было пять или шесть, точно не помню) одновременно. Нельзя себе даже представить, что там творилось. Но все же коридор этот оказал нам услугу. Товарищи, сидевшие в разных камерах, встречались там и договаривались, как себя вести во время следствия, что говорить на допросах, пересылали письма на свободу и т. д.

Канцелярия и камеры для женщин помещались на первом этаже, общие мужские камеры, о которых идет речь, были на втором этаже. На третьем этаже находились небольшие камеры и одиночки. В одной из этих одиночек, в камере № 17, в марте 1906 года сидела Роза Люксембург. На стене этой камеры она выдолбила свою фамилию.

Дзержинский, попав в тюрьму, немедленно наладил связь с товарищами из женского отделения, которые находились еще в худших, чем мы, условиях. Но через несколько дней нас перевели на третий этаж, где сидела «аристократия» – заключенные, которых считали наиболее опасными. Наша связь с остальными товарищами прервалась.