— Мы любим друг друга и скоро поженимся. Правда, любовь моя?

— Безусловно, — ответил я, заглядывая в любимые серые глаза.

— Вот как! Кажется, вы настолько влюблены, что почти помешаны.

— Никакие судьбы мира неспособны нас разлучить, — завелась горделивая Оливия. Она была только рада говорить о своих чувствах на каждом углу. — Ни женщины, ни даже сами боги.

— Ну, раз уж вы так уверены… — странно улыбнувшись, незнакомка сняла темные очки, за которыми оказались необычайные изумрудные глаза, и спросила меня, едва успевавшего вставлять слова в этот диалог. — Над чем вы сейчас работаете, Ариэн?

— У меня много мелких заказов… К тому же, свадьба на носу, приготовления, это отнимает много времени и сил.

— А как вам нравится идея нарисовать портрет Богини?

Эта фраза повергла нас с Оливией в шок. Возлюбленная сжала крепче мою ладонь, я ответил ей тем же. Мы оба понимали — еще никто не покушался на подобное.

— Богини? Самой Митары, вы имеете ввиду? Но это же невозможно!.. Это запрещено религией!

— Но ведь ты сам — бог художеств, не так ли? Твой талант божественен, разве может кто-то тебе ставить препоны и мешать? Ты написал полотен столько, что теперь, для того чтобы вознестись не только над художниками, но даже и над Друидами, и всем Кругом, тебе остается только один шаг. Если ты Бог — так изобрази Богиню.

Слова незнакомки проникали в самое сердце тонкими спорами и пыльцой, рождая интерес. Любопытство. Разогревая молодое эго, самовлюбленность, дерзость. Почему не попробовать?.. Нет, стой, Ариэн, это глупости и самонадеянность. Богохульство!

— Я вижу по вашим глазам, что эта идея пришлась вам по вкусу. Удачи! — махнув на прощание рукой и надев очки, черноволосая девушка развернулась и растворилась в толпе гостей. А я просто смотрел ей в след, сжимая руку невесты.

— Ариэн, ты делаешь мне больно, — скуксилась Оливия, выдернув свои холодные пальчики. — Какая странная женщина. Ты знаешь ее?

— Нет, не знаю… — пробормотал, все еще пытаясь отыскать ее взглядом среди остальных людей. Но вместо брюнетки увидел приближающуюся Авию Силенту. Ее лицо выражало некоторое беспокойство и неуверенность. Сцепив руки в замок, Друидка уточнила, все ли в порядке. Оливия сразу сделала пару шагов назад, оказавшись за моим плечом — Друидов она недолюбливала. Обычная спесь и неприязнь в кругах Правителей.

— Я все слышала, мой друг, — со скорбным лицом произнесла микарли.

— Что же такое вы услышали, кхафтар, что заставило вас переживать о моих делах? — меня накрыло негодование. Все же, я уже был признанным художником и вряд ли нуждался в опеке.

— Неспроста Друиды установили запрет на изображение Богини непосвященными, мой дорогой друг, — недовольная моим тоном, назидательно произнесла Воплощающая Воду. — Маг способен создать изображение своего Покровителя лишь один раз в жизни с помощью и с повеления божественных сил. Человек не способен этого сделать в принципе.

— Я вас понял, кхафтар, — отчеканил в ответ. Поправил начавшую опускать листья камелию.

— Я рада нашему взаимопониманию, друг мой, — доброжелательная улыбка вновь тронула уста Авии Силенты. — Мы с Камором покинем вас, впереди еще много дел. Доброго дня Ариэн. Оливия.

Когда Друиды покинули галерею и посетители вздохнули с облегчением, Оливия, наклонившись, тихо прошептала на ухо:

— Мама и папа сегодня вечером в отъезде — званый вечер у У́лиев они пропустить не могут, там слишком вкусно кормят. Я приеду к тебе, как только стемнеет.

* * *

Летняя ночь выдалась жаркой. Я ворочался в непонятном смятении, сминал простыни, считал прыгающих через кочки Друидов, но тщетно — сон не шел. Повернувшись на другой бок, уткнулся носом в плечо мирно сопевшей Оливии. Она приехала ко мне под покровом ночи в незаметной карете с задернутыми шторками. Моя осмотрительная невеста ни разу не провалила конспирацию — о нас в Асмариане болтали всякое, но никто и никогда не становился непосредственным свидетелем наших встреч.

Ей нравилась эта усадьба в Академическом районе города, расположившаяся среди небольшого садика, рядом с крутым спуском к реке Сареттине. Она даже мечтала о том, что после свадьбы мы выкупим этот домик и переедем сюда жить насовсем — подальше от чванства Района Правителей и ее бесчувственных родителей.

Здесь мы были счастливы. Спрятавшись от посторонних любопытных глаз, проводили свободное время. Я писал картины в залитой ярким солнцем мастерской, Оливия наигрывала простенькие мелодии собственного сочинения на клавикорде. Музыка стала ее страстью и болезнью с тех пор, как властная мать Ска́льда Гила́нджи усадила девочку трех лет за инструмент. Предложения сыграть на моей выставке Оливия неизменно отвергала. Если и выступать — то только на собственном концерте, а не на подпевках.

Этот дом был не только убежищем для наших с Оливией «игр в счастливую семью», но и попыткой уйти из-под всеобъемлющего контроля отца — Мариссэна Аваджо. Он владел слишком многим и уверился в собственной бесконечной власти. Над деньгами, над рабочими золотых копей, над семьей. И верил, что может играть людьми, как фигурками на шахматной доске. Что каждое его появление на публике — сродни появлению солнца после долгого хмурого сезона. Поэтому он не пришел на выставку, устроенную в собственном родовом поместье. Много чести непослушному сынку.

Бессонница. Не в силах больше находиться в душной комнате, я оставил поцелуй на оголенном плече любимой и вышел в коридор. Скорее бы свершилась свадьба, чтобы, мы наконец, перестали скрываться и все эти пересуды прекратились.

Темная звездная ночь погрузила всех обитателей коттеджа в глубокий сон. Спустившись по тихо поскрипывающей лестнице на первый этаж, завернул в сторону кухни. Там на узкой скамейке спала чумазая девчушка, дочь кухарки. В камине догорали угольки, отбрасывая бледный красновато-багровый свет на неровный деревянный настил. Наполнив стакан чистой холодной водой со льдом, я пошел дальше бродить по дому.

В большой гостиной на столике в углу стоял вставленный в рамку портрет Оливии, который я позапрошлой зимой набросал углем. Я долго рассматривал его, неосознанно тепло улыбаясь накатившим воспоминаниям. Тогда у нас все только начиналось. Оливия с подругой Викандрой фон Хайген слишком быстро гнали на санях по занесенным снегом дорогам Района Правителей и ожидаемо перевернулись. Мы со слугами помогли им с транспортом, обогрели и даже предложили вызвать Друида-лекаря. Я впервые взглянул на знакомую с детства соседку по-новому. Раскрасневшаяся и веселая, она не переставала щебетать и шутить, отказалась от целебных друидских настоек и в благодарность за «спасение» пригласила в гости на чай. Заглянув напоследок в ее серые, как дождливое небо глаза, я понял, что захочу их увидеть снова. И не один раз.

— А какой сейчас свет в мастерской? — спросил я сам себя. Внезапно в голову пришла мысль, что я никогда еще не рисовал ночью. Чего уж там — даже не заходил туда после захода солнца. И ноги сами понесли меня в мастерскую.

В окно, отбрасывая по стенам блики глубокого синего цвета, заглядывала большая круглая луна. В ее свете качались ветки, наполненные жизнью и силой лета. Я стоял перед мольбертом. В руке покоилась буковая палитра, в другой — кисть из волос редкого турова́того кота. Тонкий холст, лучшей работы мастеров Вольного берега…

Зеленый… Как бы смотрелся на этом холсте зеленый?

Что я тогда рисовал? Не знаю, мне просто хотелось выплеснуть мысли наружу и непременно сделать это в изумрудно-зеленом тоне… Я не чувствовал времени, оно шло мимо меня. Теперь в этом мире существовали только я, холст и глаза цвета летней листвы, проникающие внутрь…

Месяц, заглядывавший в окно, скорбно опускался к горизонту и скоро скрылся за крышами домов. Теплые розово-фиолетовые лучи раннего солнца готовились к дневной работе — освещению мира, но не было в то утро более занятого человека, чем я. Смешивая краски изумрудов, трав и священной бабочки альфи́с, я создавал, как мне казалось, свой шедевр. То, что закрепит мое имя в веках…