Кроме Оливии в моей жизни больше нет ничего значительного. Зачем нужен талант, если не можешь сделать что-то великое?
— Ариэн, ты здесь! — тихо прошлепав босыми ногами по полу, ко мне подошла Оливия. Она только проснулась и говорила чуть заспанным голосом. — А я решила, что ты опять укатил вместе с Оболтусами. Я рада, что ты дома.
— Ты уже проснулась? — спросил, не оборачиваясь, улыбаясь любимой глазами, перед которыми плясал мольберт. — Как спалось?
— Чудесно! А ты? Совсем не спал? — зевая поинтересовалась Оливия. Я бросил быстрый взгляд через плечо — даже с растрепанными золотыми волосами и следом от подушки на лице, она была прекрасна.
— Я, кажется, решился.
— Решился на что? — из голоса невесты моментально пропала сонливость, уступив место настороженности. Глаза распахнулись и тут же сузились.
— Кажется, я буду писать этот портрет, — признался, широко улыбнувшись. — Может, задержишься сегодня? Мне потребуется все мое вдохновение…
— Ты же знаешь, что я не могу! — воскликнула Оливия, расстроенно сдвинув бровки и нахмурив губы. — Еще пара лишних минут, и солнце взойдет слишком высоко… А там и родители спохватятся.
— Я понимаю… Но попытаться удержать тебя стоило…
— Стоило! А то, кто еще бы сказал тебе, что у нее тут глаза раскосые! — Оливия хихикнула. — Ты смотри, только не влюбись в нее ненароком! Ведь я тебя с ней делить не буду — ни за что не отдам, — промурлыкала девушка, крепко обнимая меня сзади, утыкаясь носиком в спину.
— Этого и не требуется, любовь моя.
Развернувшись, я чмокнул Оливию в лоб.
Решение принято. И оно далось мне на удивление легко.
* * *
В тот же день я заказал у караванщиков дюжину холстов цвета кости из Мирктара. Они лучше всего передают цвет кожи и каждый стоит не меньше двух золотых монта́ри [9: Монта́ри (мет. золото) — золотая монета, распространенная в городах-государствах Великого Болота], но разве портрет богини не достоин лучшего? Лиджев Сарботти, к которому я направил свои пожелания, немного удивился количеству заказанных листов, но в обычной для него деликатной манере пообещал, что все будет доставлено в положенный срок. И я с нетерпением ждал объявления об отходе каравана. Как юная Друидка, предвкушающая первый поцелуй.
А пока приходилось довольствоваться более простым набором красок и холстов. И каждый раз, как я вставал перед мольбертом, ощущение счастья возрастало, а необычайное вдохновение накрывало с головой. Тот факт, что богиню никто никогда не видел, даже Друиды, совершенно не пугал меня, ведь я не они, я — художник. А творческим натурам всегда дано больше, чем простым обывателям. Даже Друидам.
В детстве нам рассказывали, что в древние-древние времена, когда первые Друиды пробудились и почувствовали свою связь с Природой, Она ходила меж них. Я пытался представить, как это было, как сама Богиня Митара, одетая в платье из веток, листьев и лиан, учит неразумных людей простым молитвам и письменам. Как они взирают на нее с благоговением и трепетом, внемлют и впитывают мудрость, которую пронесут сквозь века.
Пару раз Оливия позировала для портрета обнаженной, укрывшись одной только прозрачной тиффалейской накидкой — но это было не то. Я нуждался в чем-то особенном, неземном. А невеста, изученная до глубины, до кончиков пальцев, не представляла больше загадки. И теперь я подолгу рассматривал изображение богини, установленное в семейном святилище в поместье Аваджо. Пару раз приходилось сталкиваться с отцом. Величественный и холодный Мариссэн Аваджо насмешливо улыбался и смотрел, в целом, снисходительно.
— Никогда бы не подумал, что мой родной сын, моя кровь — вдруг станет фанатиком! — хохотал он, раскуривая в длинной трубке терпкое дымное зелье. — Это все расплата за мои грехи и грехи твоей потаскухи-матери.
Сцепив зубы, я позволял ему оплевывать то единственное светлое в моей жизни — память о матери. Ведь я по-прежнему зависел от отца — он платил по моим счетам. Самым сложным решением было — хранить молчание. Я решил, что пока не буду говорить о своей миссии никому. Отцу достаточно того, что я получил грандиозный заказ, который прославит наше имя, и поэтому не появлюсь на семейной вилле до тех пор, пока не выполню его. Только Оливия знала. И с каждым днем испытывала все меньше восторга.
А меня несло. И ничто не могло меня остановить. Становясь у мольберта, я впадал в невообразимое состояние экстаза, которое не испытывал, даже рядом с Оливией. Оно захлестывало меня, переполняя сердце и разум. Мне хотелось улыбаться всему миру, любить всех и каждого, смеяться так, чтобы даже Круг чувствовал мою эйфорию.
А еще мне хотелось работать. Это божественное ощущение, когда ты стоишь у абсолютно чистого листа, но уже видишь перед глазами то, что ты хочешь изобразить. Вот оно, прямо перед тобой. Перенеси это на холст, воплоти свои мысли, соверши акт творения. Уподобься самой богине, когда-то создавшей наш мир, а теперь пожелавшей, чтобы я, смертный, ее подданный, нарисовал ее портрет! С каждым мгновением, проведенным напротив полотна, я убеждался в том, что всесильная Митара сама избрала меня. Потому, что я достоин. Потому что я, единственный на всем свете человек — могу это сделать! Друиды и прочие маги пользуются своими силами, ниспосланными им свыше богами, чтобы создать изображение. Никто из смертных на такое не способен. Никогда. Кроме меня. Избранного Богини Митары. Все здесь, в моей голове. Нужно лишь усердно работать. Нужно не создать отражение, не приукрасить реальность — а явить миру Истинный Лик.
Дни сменяли друг друга. Плоды в нашем садике наполнялись солнцем и соком, трава под окнами становилась все выше, цветы в горшках загорались и опадали. Расслабленная улыбка и нега во взгляде постепенно пропадали с личика моей дорогой Оливии. Она приезжала, подолгу сидела в неудобном кресле в мастерской, слушая мои рассуждения и витания в облаках, подавала нужные краски. Потом также тихо и молча уходила спать наверх. Одна. Я присоединялся позже, довольный, уставший и истощенный. Завтра ждет такой же продуктивный день.
Периодически захаживал в гости Ману. Я не пускал его в мастерскую, ведь никто не должен видеть портрет, пока тот не закончен. Старинный друг, чувствуя себя незваным гостем, интересовался, когда же будет назначен день нашей мужской предсвадебной вечеринки. Свадьба! Я ведь в своих трудах почти забыл о ней, а Оливия не напоминала, видимо, взвалив все бремя приготовлений на себя. Святая женщина!
— Сигни и Тибу уже готовы махнуть на тебя рукой, Ариэн, — вздыхал Эммануэль, нетерпеливо покачиваясь с носка на пятку. — Сигни подумывает о том, чтобы пригласить в Оболтусов старшего Сарботти — Кассио́та. Он, кажется, толковый. А Тибу с семьей собирается уехать в поместье за городом… Мы устали ждать, Ариэн! Помнишь, мы же хотели повеселиться!
У меня была только одна причина для веселья, одна забава и страсть — портрет. Я невольно осознавал, что забота об Оливии, наша любовь, как будто немного отошли на второй план. И невеста понимала это, она всегда все понимала. И продолжала терпеть несладкую жизнь под крылом родительской опеки. А я полностью отдавал себя во власть творчества, не различая дней и ночей и, порой, забывая про пищу. Казалось, что одной только идеи достаточно для полного насыщения.
Прислуга просто оставляла еду на маленьком столике возле мастерской, меняла остывший нетронутый утренний кофе на вечерний чай, вздыхала и удивлялась. Никто, в конце концов, и не ждал от них понимания. Как могут простые, небогатые и малообразованные слуги оценить тот высокий порыв, посетивший мое сердце и озаривший жизненный путь. Сделавший его прямым и ясным, как день.
Ману тоже не понимал. Не понимал, почему я забросил наши увеселения и игры, пропал и перестал отвечать на призывы Сигни. В конечном итоге, наш старший товарищ обиделся, а попытками пригласить малолетнего Сарботти пытался разжечь во мне гнев. Но вся горячность теперь оставалась спрятанной в сердце, окруженном четырьмя стенами мастерской. И здесь я был собой. Нет, я был лучше себя, лучше себя вчерашнего, талантливее, проницательнее. Я все четче очерчивал границы нового и продвигался к непознанному.
