Посвящаю книгу тем людям, кто любит и верит, тем, кому я смог помочь и кому ещё помогу. Вы навсегда в моём сердце.

Автор

ОН и ОНА.

Колдовская ночь

Она, стоя на фоне огромного, в полстены, окна, начала раздеваться… Он – наблюдал. Наблюдал нетерпеливо и одновременно – желая, чтобы это длилось вечно. И знал, уже знал: эта картина навсегда впечатается в него. Точёная как статуэтка, девушка в квадрате окна. Огни ночного города внизу, у подножья гор, тихое, колдовское сияние всего вокруг, и гулкий стук сердца, его сердца. Волшебная ночь, конец марта…

Вот Она повернулась к нему, откинула с лица волну струящихся длинных волос и, глядя ему в глаза, медленно, очень медленно, стянула с себя платье… Тонкие пальцы скользнули к застёжке лифчика…

Он так долго ждал этого момента. Так терпеливо добивался её. Не понимая разумом, как мог он, взрослый дядька сорока пяти лет, имевший двух классных любовниц, так безрассудно, будто мальчишка, влюбиться в это юное создание?

– Иди сюда… – позвал Он хриплым от желания голосом. – Иди ко мне, девочка моя…

Мир качнулся, как маятник, и поплыл.

Мир в кривых зеркалах

Сон был тягучий, мучительный, чей-то голос из темноты всё звал и звал меня: «Жан… Жан!..» Я метался, пытался избавиться от наваждения и даже, казалось, просыпался, но нет: всё тот же сон и тот же, выматывающий душу наизнанку, зов, от которого никуда не уйти, не спрятаться. «Жан… Жан! Жа-а-ан!..»

Я проснулся в холодном поту – сердце колотилось о рёбра, и дышать я не мог. Откуда-то доносился неприятный размеренный стук.

Я ничего не понимал. Назойливые звуки со стороны кухни раздражали, били по ушам. Я встал и пошёл туда. Включил свет и оторопело уставился на источник шума. В мойке стоял стакан – выпив перед сном молоко, я оставил его там.

Из неплотно закрытого крана в переполненный стакан капала вода. Капли одна за другой, зависнув ненадолго в носике крана, срывались и летели вниз, ударяясь о воду с немыслимо громким, усиленным ночной тишиной звуком, и брызги фонтанчиком разлетались вокруг.

Я бессильно опустился на стул и вдруг осознал, что меня трясёт, трясёт мелкой дрожью как от сильнейшего озноба. Обхватил себя руками, пытаясь унять трясучку. Зубы постукивали, по спине полз противный холодный пот. Медленно, словно во сне, я поднялся, подошёл к мойке и закрутил кран. В обступившей меня звенящей тишине что-то прошелестело:

– Тебе… не остановить… это…

Словно северный ледяной ветер пронёсся по квартире и зашвырнул чьи-то слова мне за шиворот комком мокрого снега…

– Тебе… не остановить… это…

Что «это»?

* * *

Солнце било в окна тысячей кулаков, словно стремилось вколотить в меня убеждённость в том, что всё в порядке и беспокоиться не о чем…

Но я-то знал…

Я ещё толком не вспомнил, в чём дело, но знал, что мир изменился этой ночью. Нет, слово «изменился» не подходит. Мир как бы… закончился?

Холодный пот снова прошиб меня. Я осторожно встал с постели. Вспомнил, что ночью просыпался и закрывал кран на кухне. Вспомнил озноб, ощущение беды и странные слова… Это что, на самом деле происходило? Или приснилось? Лучше бы это был сон…

Я с опаской переступил порог кухни, моей уютной любимой кухни. Нет, всё по-прежнему, тишина и порядок. Налил себе чаю и уселся у окна.

Итак, этой ночью что-то произошло. Что-то серьёзное. Теперь задача – понять, что произошло. Ночной ужас постепенно отступал, и я снова превращался в себя – спокойного, уверенного и энергичного. Однако где-то в районе солнечного сплетения словно застрял кусочек льда, и он неприятной холодной струйкой стекал в живот.

«Что ж, смирюсь и буду наблюдать, обращусь в само внимание и, разумеется, всё пойму», – успокаивал я себя. Так добрая бабушка утешает внука, гладит по головке, убеждает, что вот вырастет он большим да сильным – и победит всех врагов. Но внучок плачет, в душе он знает, что, может, и не победит никого никогда.

Передвигаясь аккуратно, словно после тяжёлой болезни, я вышел во двор. Закрыв подъездную дверь, встал на ступеньках и замер, внимательно осматриваясь вокруг.

Вроде всё в порядке. Но не успел и вздохнуть с облегчением, как услышал крики в дальнем углу двора. Всмотрелся – на детской площадке дрались, матерясь, бомжи. В нашем-то, хорошо охраняемом дворе? В образцовом районе Алматы? Не может быть!

Я двинулся дальше и теперь стал ещё более внимательным. Разбитая вывеска в дорогом бутике… Авария на перекрёстке… А вот женщина с подбитым глазом – боже мой, сто лет не видел женщину с синяком! Какое странное ощущение от окружающего: вроде всё то, да не то. Словно прежний мир сдвинулся всего чуточку, но на этом микрорасстоянии оказался на порядок ниже, грубее.

Меня чуть не сбил велосипедист, и вдобавок обругал довольно грязно, но я… я был заворожён таким быстрым превращением моего прекрасного ещё вчера, довольно комфортного мира, полного доброжелательных и улыбчивых людей, в мир тусклый, грязный и чужой! Да, чужой!

Я позвонил моей помощнице:

– Ляйсан, ты как? У тебя всё в порядке?

– Нет, Жан, не в порядке, у меня какой-то дурдом творится… Представляешь, среди ночи шум разбудил – соседи сверху скандал устроили! Да такой, что наряд полиции приехал. Хожу теперь как зомби, ещё и воду отключили, без предупреждения…

Я почувствовал, что Ляйсан на грани нервного срыва.

– Бери такси, дуй ко мне. У меня и вода есть, и поговорить нужно. Захвати график приёмов. Нам же в Москву лететь… Когда, кстати?

– Послезавтра, билеты на тридцатое марта, в шесть утра.

Тени из прошлого

Марк стоял на красном светофоре, в большой пробке на аль-Фараби, и вспоминал посиделки с бывшими одноклассниками, школьными друзьями. Встречались они неделю назад, двадцать первого марта, в самый Наурыз. Удивительно, что у них получилось собраться довольно большой компанией, давно уже все потерялись и разошлись. А тут так славно встретились и хорошо пообщались.

Особенно рад был Марк увидеть через столько лет Олега, лучшего школьного друга. Олег окончил медицинский, стал подающим большие надежды нейрохирургом, учился и стажировался в Германии, мог там остаться – ему сделали очень интересное и выгодное предложение. Но вернулся.

– Пойми, Марк, я вернулся в Алматы, – говорил возбуждённо Олег, – потому что здесь судьба моя, моя Танюшка. Не мог я расстаться с ней надолго, а она ко мне тоже не смогла бы приехать, у неё отец тяжело болен, понимаешь, не бросит она его… Мать моя рвёт и мечет, Таньку готова сожрать с косточками. У матери идея-фикс свалить отсюда, и на меня одна надежда и была. А я вернулся, – Олег, изрядно захмелев, продолжал говорить и говорить о себе, но Марку было интересно слушать. Алкоголь его не брал, и он почти не опьянел, хотя пили с Олегом на равных.

– Знаешь, Марк, у нас соседка есть, её пару лет назад инсульт разбил, она полностью парализована, но живёт, сердце крепкое. Так вот, никого у неё нет, ухаживает за ней противная такая бабёнка, ушлая. Соседи говорят: вроде ухаживает она за Кларой только потому, что та отписала ей всё, от безвыходности отписала, а прохиндейка эта теперь что хочет, то и творит. Весь день болтается где-то, приходит под вечер, а ведь у парализованного человека потребностей побольше, чем у здорового, я тебе как врач говорю…

Марк кивал, внимательно слушал и в душе так радовался, что друг его лучший по-прежнему такой же чуткий, такой же неравнодушный, восприимчивый к боли других. «Это ведь редкость сейчас, большая редкость. А среди врачей – особенно, как, впрочем, и среди нас, юристов», – подумал Марк и попытался успокоить друга: