Выйдя из бара, я остолбенел от неожиданности, сердце бешено заколотилось: два полицейских с велосипедами стояли возле моей машины. Один из них, открыв дверцу со стороны шоссе, нагнулся и стал что-то говорить моему пассажиру, второй ждал в нескольких шагах позади.

— Что-нибудь не в порядке? — спросил я, решительно подойдя к машине.

Полицейский выпрямился, и, прежде чем он успел что-нибудь произнести, я твердо объявил:

— Этот господин путешествует со мной.

— Ну, тогда все в порядке. Но ведь мы этого не знали. — Полицейский захлопнул дверцу и слегка поклонился. — В таком случае, извините. — Ведя свои велосипеды за руль, полицейские удалились.

Я сел на свое место и быстро отъехал. Сцена длилась не более двух минут, а я никак еще не мог прийти в себя. Я вел машину наугад, путаясь в окружавших собор улочках с односторонним движением, и никак не мог найти нужную дорогу. Мы не промолвили ни слова. Наконец я выехал на какую-то круглую площадь, увидел стрелу указателя с надписью «На Женеву» и свернул на широкий бульвар. Только когда я включил дополнительный карбюратор и на прежней скорости помчался через предместья Дижона, я услышал слово, которого все время ждал: «Спасибо».

Итак, очко в мою пользу, Я сразу же решил воспользоваться своим преимуществом.

— Вот видите, — сказал я как можно небрежнее, — было бы гораздо лучше, если бы вы пошли выпить со мной…

Он не ответил. Надо полагать, у него действительно были какие-то очень веские доводы или, может быть, он просто не хотел признать свою неправоту.

— Скажите, пожалуйста, — холодно спросил я, — вас в самом деле разыскивает полиция?

— Вы просто ничего не хотите понять, — неожиданно резко ответил он. — Ваша полиция всех нас постоянно разыскивает, подозревает, проверяет, подвергает аресту. Полмиллиона алжирцев живет во Франции. Полмиллиона заложников.

Дорога шла по сельской местности вдоль широких просторов вспаханной земли. Ни одной машины, ни встречной, ни попутной, длинные пучки света фар убегали во тьму и ничего, кроме тьмы, не освещали. Тяжелое и враждебное молчание нависло над нами. Возможно, оно предвещало откровенный разговор.

Я не собирался обсуждать со своим пассажиром алжирскую проблему. В конце концов я не министр! Да и его позиция казалась мне настолько твердой, а моя — настолько шаткой, что спорить я был не в состоянии. Но поскольку волей обстоятельств я получил «достойного собеседника», как принято нынче писать в газетах, было бы глупо упустить случай и не послушать его доводы. Как раз в этот момент сквозь непрерывное гудение мотора, рокотавшего в ночной тиши, я услыхал его глухой, слегка гортанный голос. Он говорил, уставившись на бесконечную ленту дороги, расстилавшуюся прямо перед ним.

— Я обязан сказать вам всю правду. — Из-за волнения он произносил слова медленнее обычного.

Нелегко ему было решиться на это. Пауза длилась очень долго — видимо, он не знал, с чего начать.

— Как правило, мы никогда не скрываем правду. Я хочу сказать, что все, кто соглашается нам помогать, делают это совершенно сознательно.

Мне ничего не стоило разыграть невинного простачка: «Помогать вам в чем? О ком идет речь?» Может быть, таким образом мне удалось бы наконец снять с него маску или же, наоборот, он снова замкнулся бы в свою скорлупу. Я ведь прекрасно понимал, на что он намекал, и уже не сомневался в том, что вскоре все станет для меня ясно. Все же я счел более разумным поддержать начатую им игру.

— Что вы, — заговорил я уклончиво, — да вы ничем мне не обязаны…

— Нет, нет, — перебил он. — Ведь в какой-то мере мы заставили вас поступить так. Это совершенно противоречит нашим правилам. Мы никогда не подвергаем опасности человека, заранее не предупредив его об этом.

— А разве нам грозит опасность?

— Вы это отлично знаете!

Реплика была довольно гневная. На его языке она должна была означать: «Не стройте из себя дурачка». Нет, мне лучше не перебивать его. Пусть уж говорит, если наконец решился.

Но он нахмурился. Я почувствовал, что он вот-вот снова замкнется в себе, и молча вел машину, внимательно следя за изгибами дороги и за стрелками приборов. Снова замелькали рощи и леса. Мы пересекли Сону, затем проехали через спящий Оссон.

— Мы хотим, чтобы люди действовали только сознательно, — внезапно заговорил он. — Мы не хотим иметь дело с теми, кто при малейшей опасности прячется в кусты и начинает уверять, что был введен в заблуждение.

Я почувствовал в его словах какой-то вызов.

— Тем не менее вы сами посоветовали мне сказать, что подсели в мою машину уже в пути, — ответил я довольно агрессивно. Удовлетворенный возможностью указать на его собственное противоречие, я напомнил ему: —«Вы меня не знаете»… «Перекресток у Обелиска, если не возражаете…»

— Элементарная предосторожность, и только, — ответил он. — Но у меня нет ни малейшей уверенности, что, если вас арестуют, вы не выдадите под пыткой, ну, скажем, хотя бы Бернадетту. Вот что опасно!

Черт возьми! «Арестуют! Под пыткой!» Еще чего не хватает! А ведь говорит он о всех этих ужасах, как о самых обычных вещах. Дрожь пробежала у меня по спине. В ту же минуту я сообразил, что Бернадетта, моя добрая краснощекая Бернадетта, которая умела печь такие вкусные яблочные пироги, имеет какое-то странное отношение к таким страшным вещам, как революция, покушения, полиция. Бернадетта!

У меня не было никакого желания узнавать новые подробности, хотелось только как можно скорее покончить со всей этой историей, которая обернулась каким-то кошмаром. Я нажал на педаль газа, словно в этом было мое спасение, и машина рванулась, угрожающе подпрыгивая на узком шоссе.

— Поймите меня, мсье, — продолжал он назидательным тоном, и это начинало меня не на шутку раздражать. — Я нисколько не сомневаюсь в вашей честности. Нисколько. Но повторяю, мы, как правило, пользуемся услугами только верных людей. Так честнее и надежнее.

Я поинтересовался, благодаря какому исключению из этих правил я оказался втянутым в эту рискованную историю. Почему он все-таки доверился мне, если делать этого не следовало и я вообще не заслуживаю доверия?

Он помедлил с ответом, понимая, что ответ на такой вопрос неминуемо повлечет за собой и другие признания.

— Исключительные обстоятельства, — заявил он неопределенно. — Нас застали врасплох.

Это не было ответом по существу. Я ждал.

— Некоторые из наших связных вчера покинули Париж. Другие были заняты. Двоих только что арестовали. Как только стало известно…

— Известно о… покушении?

— Не совсем так. Как только стало известно, что один из наших попал в руки полиции…

— Тот, кого ранили?

— Да. Раненый может не выдержать допроса. Необходимо было дать возможность скрыться некоторым руководителям, Тем, кто мог оказаться замешанным…

— Вы тоже замешаны в покушении?

— Я этого не сказал. Но в связи с необходимостью обезопасить некоторых людей не оказалось никого, кто бы мог отвезти меня. А ехать поездом я, естественно, не мог.

— А вам было абсолютно необходимо уехать?

— Абсолютно.

— Сегодня же?

— Да.

— Вам грозит опасность?

— Нет.

— Тогда почему же?

Он был в нерешительности. Мне хотелось проследить, сколько времени он будет колебаться. Это было нелегко. Я отчетливо видел на светящемся циферблате автомобильных часов одну лишь красную секундную стрелку, которая все бежала по кругу мимо двух других стрелок, минутной и часовой. Но я не мог следить за ней, не отрываясь, так как моя машина с грохотом неслась среди лесов по извилистой дороге. Молчание длилось минуты две или три: он, несомненно, взвешивал в уме, что выгоднее — ответить или отмолчаться, сказать правду или солгать, что, возможно, для него означало сделать выбор между жизнью и смертью. Я запомнил момент, когда он заговорил: мы покидали пределы департамента Кот-д’Ор, и мои фары осветили у кромки леса большой щит, указывающий, что мы въезжаем на территорию департамента Юры. В эту минуту мой спутник наконец решился. В его голосе звучали нотки гордости, но в искренности тона сомнений быть не могло: