— Налейте доверху, — сказал я, когда он подошел, и протянул ему через дверцу ключ от бака. — Высшего качества.

— Слушаю, мсье. Сию минуту, мсье.

Он исчез позади машины, и вскоре сквозь равномерное гудение электрического насоса до нас донеслось веселое журчание бензина в баке.

Паренек снова подошел к дверце машины, чтобы получить деньги («Спасибо, мсье, большое спасибо»), и затем во что бы то ни стало захотел промыть ветровое стекло.

Тут он увидел моего пассажира. Выражение его лица мгновенно изменилось: мелькнувшее на нем удивление сразу же исчезло, уступив место ненависти, — ошибиться было невозможно, это была ненависть, смертельная ненависть.

Мальчишка промыл губкой левую часть ветрового стекла, вытер его насухо тряпкой, надо было перейти на правую сторону. Это явно стоило ему огромного внутреннего усилия. Он обошел машину спереди. Я не мог понять, почему он охвачен таким возбуждением. Но видел, что он, не отрываясь, смотрит в упор на моего невозмутимого спутника и яростно трет стекло. Одним своим взглядом он накалил атмосферу. Казалось, мы находимся не у безвестной и затерявшейся где-то заправочной станции, а неожиданно окунулись в реальный мир человеческих отношений и братоубийственных войн.

Я снова включил мотор, паренек отошел в сторону. Медленно трогая с места по направлению к шоссе, я видел в зеркале, что он все еще стоит на дорожке и, швырнув губку на землю, в порыве слепой ярости угрожающе жестикулирует нам вслед.

Некоторое время мы ехали молча. Мотор снова ровно гудел, ветер опять шуршал по крыше.

Поведение молодого алжирца поразило меня. Не в силах сдержаться, я вскоре рискнул затронуть щекотливый вопрос.

— Как враждебно отнесся к нам этот парнишка, — бесстрастно сказал я, умышленно приняв тем самым и на свой счет проявленную молодым алжирцем неприязнь.

Он с минуту подумал и осторожно ответил:

— Видите ли, у нас война.

Итак, несмотря на всю его осторожность, я все же заставил его высказаться; самое главное, мне удалось перевести разговор на интересовавшую меня тему. Я немедленно подхватил:

— Вот именно. Вы все должны были бы чувствовать себя заодно, все…

— Это не так просто, — прервал он. — Война прежде всего порождает недоверие.

Он заговорил после долгого молчания.

— Постарайтесь понять, — продолжал он начатый раньше разговор. — Мальчишка работает в ночной смене, он еженедельно вносит деньги в фонд сражающегося Алжира. Его братья, возможно, воюют, а возможно, в тюрьме. И вдруг он видит меня в роскошной машине вместе с молодым французом. Что, по-вашему, он вправе обо мне подумать?

— Что вы предатель?

— Да, нечто в этом роде.

— Если он принял вас за предателя, — возразил я, — то легко мог уложить вас на месте. И меня заодно.

— Да нет же, успокойтесь. — На лице его появилась холодная улыбка. — Так людей не убивают — губкой.

Узкая дорога шла вдоль небольшого канала, окаймленного молодыми березками. Спокойно струилась темневшая в сумраке вода. Внешний вид этого погруженного в сон уголка Франции создавал впечатление глубокого покоя. Точь-в-точь нарисованная тушью картинка в учебнике географии. Мы пронизали ее белыми пучками света наших фар. Я почувствовал голод и слегка прибавил скорость.

На разбитом шоссе то и дело попадались рытвины и ухабы. Металлическая птичка на капоте то взмывала во мраке вверх, то снова возникала передо мной, чтобы тут же нырнуть вниз. Я крепко держался за руль. Но моему пассажиру не за что было ухватиться, и его все время подбрасывало на сиденье.

— Вам, пожалуй, лучше привязаться, — посоветовал я. — Мы пойдем на большой скорости.

Я чрезвычайно горжусь широкими и толстыми кожаными ремнями, опоясывающими сиденья в моей машине совсем как в самолете. Мои друзья знают, что эти ремни да еще шесть цилиндров и двойной карбюратор заставили меня прошлой осенью остановить свой выбор именно на этой машине в гараже Агостини. Обычно я предлагаю моим спутницам привязаться, чтобы произвести на них впечатление; Франсуазе, правда, я предлагал это из нежности. Что касается спутников, то они, как правило, с пренебрежением отказываются. Но этот не возражал и послушно привязал себя к сиденью. Я расценил его послушание как свидетельство простодушия и в конечном счете ума.

Но раз так, то надо доказать правильность моего совета. Быстрая езда по плохим дорогам доставляет мне особое удовольствие. И через несколько мгновений мы уже неслись по старому горбатому шоссе с такой скоростью, что даже неторопливо текущая вода в канале, казалось, мчится бурным потоком. На крутых поворотах Бриенона пришлось замедлить ход, потом я снова прибавил газ и понесся в сторону шоссе номер пять. Канал остался в стороне.

Стрелка на циферблате часов приближалась к девяти, но на шоссе еще царило оживление. Машины шли в обоих направлениях. Пришлось прибегнуть к довольно рискованным трюкам. Искусно используя свет моих фар, я проскальзывал между легковыми машинами и грузовиками. Если надо было пробиться вперед, я, не задумываясь, ослеплял противника. Мой спутник сидел невозмутимо. Правда, время от времени он хватался за дверцу, словно наивно рассчитывал уберечься таким способом, но затем усилием воли заставлял себя принять прежнюю позу. Мы и не заметили, как очутились в Сен-Флорантэне. Проехали мосты через Арманс, на мгновение вспомнив Стендаля, и вскоре снова оказались рядом с Бургундским каналом, донесшим сюда свои воды кратчайшим путем. Выехав на прямой участок широкой и ровной дороги, я пустился с ним наперегонки. Моя машина неслась вперед, но и канал не отставал. Я уже промчался через Флоньи, Шене, а он все еще был рядом. Я устремился в сторону Данмуэн — он по-прежнему следовал за мной по пятам. Между нами стеной стояли деревья. Наконец я заметил справа яркие огни строений Тоннера. Последний рывок, дерзкий поворот — и я на полном ходу пересек шоссе, а заодно и канал и реку Армансон.

Эти несколько километров позволили мне сэкономить драгоценные минуты; можно было бы сделать остановку в Тоннере и спокойно поужинать. Там есть отличный трактир. Но моя машина пристрастилась к головоломной езде, и я оказался бы невежей, если бы стал ей перечить. Тем более что я хорошо знал, какой увлекательной становится дорога после Тоннера: узкая, извилистая, темная, она кружит по долине Армансона вместе с рекой и каналом. Множество небольших мостов, к которым ведут крутые повороты, без конца перебрасывают ее с правого берега на левый и назад.

Ничто, вероятно, не могло бы мне доставить такого удовольствия, как гонки с моторной лодкой, мчащейся по каналу между Тоннером и Монбаром. Будь я префектом департамента Ионны, я обязательно организовал бы такие состязания. Не беда, если при этом всякий раз не менее четырех машин непременно угодят в воду. Такие состязания привлекали бы туристов гораздо больше, чем церквушки XII века. А пока что я метр за метром, поворот за поворотом единоборствую с моторной лодкой, существующей только в моем воображении. Вот она мчится во мраке, подымая клубы пены, вот она пролетает над мостами, чтобы преградить мне дорогу. А моя машина скрипит, скрежещет на поворотах, несется, задевая парапеты, и я все время впереди.

— Бюффон! — возвестил я и дал два продолжительных гудка в честь ученого-натуралиста.

На главной площади города Монбара, где Бюффон родился, стоит его статуя. Это более чем справедливо. Он и Мишле — два французских писателя, снабдивших наших преподавателей грамматики лучшими текстами для диктантов. Может ли требовать стилист большего признания? И вот Бюффон перед нами, он возвышается в темноте на нашем пути в своем кружевном жабо, у дома, в котором когда-то жил.

Кратко изложив моему спутнику свою точку зрения на Бюффона, я предложил пообедать здесь, под сенью гостеприимного ученого.

— Если хотите, — вежливо сказал он. Но добавил, желая, очевидно, поддержать мой легкомысленный тон: — Это приятнее, чем если бы речь шла о каком-нибудь генерале.