Граф заметил вскоре, что Ричард не разделяет ликования. На расспросы он отвечал достаточно охотно, с улыбкой принимал похвалы и соглашался, что успех можно счесть выдающимся. Но походило, что он просто делает то, чего от него ожидают, не испытывая на самом деле радости. Такое поведение выглядело настолько нехарактерным, что Генрих при первой возможности увлек Ричарда в сторонку для беседы с глазу на глаз.

— Похоже, празднование затянется сегодня надолго, — начал он. — Даже французы вполне удовлетворены — впервые за многие месяцы я наблюдаю на лице Бургундца улыбку. Так почему ты не доволен, дядя?

— Я доволен, — не согласился Ричард, но Генрих покачал головой:

— Тебе следовало бы торжествовать. Ты причинил Саладину жестокую рану, добыл достаточно вьючных животных для похода в Египет и дал сарацинам повод рассказывать у костров еще одну легенду про Малик-Рика.

— Только это ничего не меняет, Генрих. Я могу захватить всех до последнего вьючных животных от Дарума до Дамаска, но все без толку, потому как французы никогда не согласятся вести кампанию в Египте и мне никак не отговорить их от этой глупости.

Граф не стал спорить.

— По крайней мере, тебе удалось хотя бы удержать их от осады Иерусалима.

— Да и половина армии никогда мне этого не простит.

Генрих собирался было что-то сказать, но передумал, потому как и этот аргумент опровергнуть не мог.

Ричард распределил коней между рыцарями, а ослов между солдатами, и, по словам хроникеров, все возрадовались. Только эйфория не продлилась долго, и вскоре послышались жалобы, что из-за обилия вьючных животных цены на фураж взлетели до небес. Но истинной причиной недовольства являлось решение не идти на Иерусалим. Герцог Бургундский и епископ Бове ухватились за возможность и снова стали ратовать за поход на Священный город. Конец дебатам положил доклад сирийских шпионов Ричарда, доложивших, что Салах ад-Дин в ожидании осады велел отравить все источники и цистерны на две лиги в окружности от Иерусалима, а без воды армия не могла воевать. Затем французы разбили свой лагерь поодаль от остального войска, а Гуго сочинил сатирическую песню в адрес Ричарда и вывел короля из себя настолько, что тот ответил в том же духе и сочинил насмешливую песню сам. К этому времени стало ясно, что столь глубокий раскол не залатать, и было решено отступить от Байт-Нуба и направиться к Яффе. То было четвертого июля, в пятую годовщину бедственного поражения христиан при Хаттине.

В надежде поравняться с Ричардом Генрих пришпорил коня. День выдался совершенно спокойным, не ощущалось ни малейшего ветерка, в небе не наблюдалось ни облаков, ни птиц, ни каких-либо красок. Всякий раз, стоило графу посмотреть, прищурив глаза от нестерпимого солнечного блеска, оно казалось почти белым. Жара стояла ужасная, но крестоносцы не опасались больше ожогов и волдырей — даже такие белокожие люди, как Ричард или Генрих, покрылись уже темным загаром. Слышались жужжание насекомых, стук копыт, но больше не раздавалось никаких звуков, и армия шла в зловещей тишине. Графу подумалось, что эти тысячи несчастных людей словно превратились в призраков, обреченных вечно шагать во сне. Он знал, что такая болезненная фантазия — недобрый знак, и посмотрел на дядю.

— Что дальше? — спросил Генрих. Язык и рот у него так пересохли, что слова больше походили на карканье.

Ричард не отрывал глаз от убегающей вдаль дороги.

— Возобновим переговоры с Саладином, — ответил он. — И будем уповать, что султан так же устал от войны и обескуражен, как мы.

Минувшие две недели Онфруа де Торон был очень занят, мотаясь туда-сюда между Яффой и Иерусалимом. Ричард и Салах ад-Дин на удивление быстро достигли взаимопонимания по основным пунктам, так как они не сильно отличались от изначально предложенных королем аль-Адилю. Земли подлежали разделу: сарацины сохраняли «горные замки», а франки удерживали свои прибрежные завоевания. Разделяющие их территории находились в совместном владении. Салах ад-Дин и его совет соглашались передать Ричарду Гроб Господень, позволить христианским паломникам беспрепятственно посещать Иерусалим. Также султан обещал королю «обращаться с сыном твоей сестры как с одним из моих собственных сыновей». Но камнем преткновения, о который разбились мирные переговоры, стал Аскалон: Салах ад-Дин настаивал на его срытии, а Ричард упорно отказывался пойти на это.

В последней попытке прийти к согласию Ричард снова отправил Онфруа в Иерусалим. Узнав, что Ричард тем вечером вернулся в Яффу, Генрих направился в замок. Он порадовался, видя, как сильно преобразился город с тех пор, как девять месяцев тому назад крестоносцы вошли в его бесприютные руины. Когда отстроили стены, многие прежние обитатели вернулись — по крайней мере, христиане. Генрих надеялся, что наступит день и сарацины с франками смогут снова жить бок о бок в относительной гармонии, потому как государство не способно существовать без согласия между такими разными народами, равно претендующими на эту бесплодную, щедро политую кровью землю. Так было раньше, так почему не быть этому снова? Граф пытался убедить себя, что рано или поздно войне наступит конец, хотя бы потому, что обе стороны окажутся слишком истощенными, чтобы воевать. Но что останется к тому времени от Утремера?

В возрождающемся городе витала ободряющая атмосфера нормальности: женщины идут на рынок, дети играют на улицах, торговцы предлагают с лотков свои товары. Бурно расцветала и греховная жизнь. Контингент проституток, последовавший за армией из Акры в Яффу, осел здесь после ухода войска, потому как солдат тут хватало: поправляющиеся от ран и болезней, дезертиры, те, кто нуждался в краткой передышке от боев. Высовываясь из окон верхних этажей, эти дамы дурной репутации окликали Генриха и его свиту, обещая за умеренную цену любые плотские наслаждения. Граф только смеялся и отнекивался: «Прости, крошка, я теперь женатый человек», — но кое-кто из его рыцарей бросал на девиц тоскливые взгляды.

Добравшись до замка, Генрих узнал, что король наверху, в соларе, и пошел туда. Но едва открыв дверь на лестницу, столкнулся лицом к лицу с Онфруа де Тороном. Оба замерли на месте. Генрих изо всех сил старался избегать подобной встречи, и это удавалось ему настолько успешно, что он подозревал наличие подобных усилий и со стороны Онфруа.

Решив, что меньшим из зол будет не замечать очевидного, Генрих, беспечно, насколько мог, заявил:

— Слышал, ты едешь в Иерусалим. Саладин по-прежнему настаивает на том, чтобы мы срыли Аскалон?

— Боюсь, что так. С учетом того что никто из них не желает идти на уступки в этом вопросе, шансы на мир выглядят призрачными. Я, как мог, пытался убедить султана, говорил об огромных деньгах, потраченных Ричардом на Аскалон, но все впустую...

Онфруа говорил так, будто винил в неудаче переговоров себя, и Генриху хотелось заверить рыцаря, что тот сделал все возможное в этих трудных обстоятельствах, но боялся, что де Торон воспримет его слова как снисхождение.

— Мой дядя всецело доверяет тебе, — промолвил он наконец. Он собирался вступить на лестницу, но Онфруа по-прежнему преграждал ему путь.

— С ней... с ней все хорошо? — спросил рыцарь, стараясь не смотреть Генриху в глаза.

— Да, все хорошо. — Граф предпочел бы ограничиться этим, но понимал озабоченность Онфруа. Решив, что его долг облегчить участь несчастного, он продолжил: — Ее не беспокоит больше тошнота по утрам, а повитухи уверяют, что она достаточно молода и здорова и беременность и роды пройдут как положено.

Ресницы у Онфруа были такие, что любая женщина позавидует, густые и длинные, и глаза укрывались за ними. Но лицо спрятать было некуда. «Ад и проклятье!» — подумал Генрих, подавляя вздох.

— Онфруа... — начал он.

Де Торон вскинул голову.

— Нет, я тебя не виню, — сказал рыцарь. — Тот, кого я виню, мертв и заслужил это.