— Перед вашим лицом, перед лицом сих солдат и перед лицом всего народа казахского, обитающего в этой степи, мы формально открываем первую школу…

Старики и почетные люди задвигались. Комендант назвал киргизов, как сами они себя считали, — казахами, с особым горловым звуком в конце.

— Сегодня Россия приходит сюда с новым знаком. — Яковлев говорил громко, и голос его слышался за валами. — Сей знак будут не прошлые битвы и победы, сколь бы блистательны ни были они, сей знак будут школы…

Почетные люди и офицеры зашли в школу. Смотрели со вниманием на стоящие в ряд свежевыкрашенные столы, привешенную к стене доску, на учительский стол со сложенными на нем книгами. В другой стороне дома стояли вдоль стены лавки, на полу лежала кошма. Толстые солдатские одеяла и суровое постельное белье были сложены кипами. В сенях висел умывальник с пятью кольцами и шла дверь в пристройку со стороны двора, где стояли вмазанный в печь казан и большой полутора-ведерный самовар. Жестяные миски были сложены одна в другую на полке, ложки лежали в ряд.

Заходили еще разные люди, киргизы и обыватели, с интересом все осматривали. Потом Алтынсарин позвал всех опять на улицу. Встав на приступку, он заговорил по-киргизски обыденным голосом:

— Как водится среди казахов, у нас сегодня праздник. Будут той и скачки, о чем была договоренность. Пусть готовятся к нему в надлежащем месте. Детям же казахским нужно учиться. Мы слишком много потеряли времени…

Дети выходили из толпы, становились перед школой. Делали они это по-разному. Одни прямо шли к двери, другие — неуверенно, оглядывались на родичей. И одеты были разно: кто в расшитом лисьем малахае, кто попроще — в обычной круглой шапке с мехом. В руках держали коржуны, торбы, просто узелки. Алтынсарин пересчитал: их было четырнадцать. Он посмотрел на молча стоящих людей: больше никто не выходил из толпы.

Раздался звонок, громкий, требовательный. О нем знали уже во всей степи. Дети, теснясь, пошли за Алтынсариным в дом…

Солдаты нестройно закричали «ура».

— Прекратить… Не видите: школа! — прикрикнул Яковлев.

Солдатам приказали разойтись, но некоторые остались, продолжали стоять возле школы с киргизами и обывателями.

Каждый час дважды звенел звонок. Дети выходили, шли к своим родичам. Но как только раздавался он вторично, спешили назад. Совсем уже не было в них страха или смущения. В школу они бежали теперь не оглядываясь.

Любопытствующие привставали на носки, смотрели в окна. Была видна доска, и палочки, что рисовал на ней учитель.

— Пишет чевой-то…

— Что ж пишет-то?

— А кто его знает!..

В поселке, да и среди солдат, немного было грамотных.

С полудня до вечера проходил той, на выгоне за шлагбаумом состоялись скачки. На валу палила пушка. Детей Алтынсарин не пустил на праздник: они делали уроки.

Он посмотрел на себя в зеркало, стоящее в углу его комнаты, слегка отодвинулся. Так же, как у учителя Алатырцева, были у него небольшая борода с усами, расчесанные в стороны волосы. И простой форменный сюртук был такой же. Не специально он это сделал, все само по себе произошло. С такой прической и в сюртуке с отворотами ходили земские чины, лекари, учителя, — все, не находящиеся в административной службе. И писатели в журнальных портретах были такого же вида, как бы мужицкого, без бакенбардов и с достоинством в лице…

Что же, третий месяц уже работала школа. А все определилось лишь в конце лета. Был возвращен к должности в Оренбурге Василий Васильевич, а исполнять дела губернатора вместо уехавшего Безака стал вдруг старый хромой генерал, тот самый, что двадцать лет назад писал на полях свое мнение по просвещению. И быстро решилось дело с киргизскими школами…

Летом ездил он по устройству своих дел на Тобол. Гребнев управлялся с лошадьми и дедовским тарантасом. У Золотого озера гостил он у родственников. Аксакал Азербай сидел на могиле деда Балгожи. Все так же боком к нему и друг к другу дядя Хасен и дядя Кулубай. Оба чуть ссутулились, цвели сыновья их — молодые джигиты Жунус и Жумагул. Вежливо приветствовали они его, как старшего брата, но в глазах обоих была скрытая настороженность. Он специально уселся в круге как бы отдельно от всех, там, где надлежит сидеть только гостю. И сразу разгладились при обращении к нему лица родичей. Наперебой старались они заслужить его расположение. Он сделался для них посторонней силой и следовало иметь его в друзьях.

На кыстау стало многолюдно не по времени года. Раньше лишь больные и сторожа оставались здесь, когда уходило в свой путь кочевье. Теперь полосами до реки здесь темнела перекопанная земля. Поверху стояло шесть или семь одинаковых изб — из тесаных бревен с резными наличниками на окнах и воротах. Как раз там это было, где думал он когда-то проводить главную городскую улицу.

В огородах росли репа, огурцы, капуста, за сараями зеленела рожь. При каждом доме были посажены деревья, и ягода краснела между редких листочков. По памяти он вошел в дом, где стояла раньше шошала дядьки Жетыбая. Замызганный мальчуган возился во дворе с щенком. Увидев чужого человека, мальчик уставился на него, положив палец в рот.

— Ты чей? — спросил он по-казахски.

— Жетыбай мой отец.

Он удивился. Мальчику было года четыре. Как-то не узнавал он о жизни дядьки Жетыбая у приезжавших навещать его родственников.

— А мамка в доме уху варит. Дядя Гриша во какого сома вчера поймал!..

Малыш разводил руки и таращил глаза. Из дома вышла немолодая женщина, по виду мерещачка, но в русском сарафане.

— Сейчас в степи они. Там у нас и просо, и пашеница, — сказала она певуче, совсем по-русски.

Вечером он пришел к дядьке Жетыбаю. Тот сидел на лавке, все такой же, как и раньше: то ли сорок лет ему было, то ли пятьдесят. Лишь в глазах стало больше движения, особенно когда придвинул к колену сына. Салима — жена его — была из-за Тобола, нанималась там у людей при огородах. Жетыбай приглядел ее на ярмарке, что устраивалась теперь в Николаевской, и привел жить к себе.

Окна были открыты. Заходящее солнце красило край неба за излучиной Тобола. Пришли солдат Демин, Нурлан, еще какой-то мужик в казахских меховых штанах. Нурлан, прошлым летом освободившийся из острога, не стал уходить с кочевьем. Сейчас он строил дом, и дядька Жетыбай с Деминым помогали ему. К солдату Демину приехала родня из России: сестры, двоюродные братья. Двое их тоже поставили здесь избы.

Салима выхватывала из большой печи чугун, разливала уху по мискам. Ели деревянными ложками, какие продавались на ярмарке.

— Знатных сомов Григорий Петрович приносит. Видно, место для них такое! — говорил мужик в козьих штанах.

Демина называли по имени-отчеству. Это он вчера отловил десятка полтора сомов и другой рыбы.

— Места тут изобильные, — продолжал говорить мужик. — Потому и народ сюда тронулся. Как манифест вышел царский, так все и произошло. Год-второй протянул мужик, что полагалось по реформе, глядь, а земли у него с гулькин нос, суглинок али болото… Страсть сколько народу сюда валит!

Так оно и было. На другой стороне реки, в Николаевской, стояли возы. Большие, послушливые лошади, махая хвостами, паслись у дороги, мычали привязанные к возам коровы. На возах сидели ребятишки, прикрытые от дождя армяками и попонами. Они любопытно смотрели на казаха, ведущего в поводу большого двугорбого верблюда. Десятки таких возов останавливались тут на ночлег и утром трогались дальше. Кто оседал при постах и укреплениях, начинал сеять хлеб. Другие, как родичи солдата Демина, нанимались работать на кыстау у казахов.

Николаевский поселок сделался шире и выше. Большая каменная церковь стояла на площади. Три улицы тянулись уже от нее к реке. Дома строились как в городе, ровными порядками.

Жители не говорили Николаевская или Новониколаевск, а как и первые поселенцы — Кустанай. Когда двадцать лет назад стали селиться здесь, было это просто урочище.

В парадном крыльце большого каменного дома повернул он рукоятку звонка.