— Что ж, Варвара Семеновна, как говорится, бог взял, — заговорил он сам не зная откуда взявшимися словами. — Только Оленьке надо продолжать учиться. Алексей Николаевич того хотел. Никак нельзя оставлять этого дела.

Он узнал, что девяносто рублей в полгода, исключая летнее время и праздники, платят они мадам Лещинской за Оленькины уроки.

— Завтра же я и заплачу все, вы не беспокойтесь, — сказал он. — И впредь буду это делать, пока Оленька курса не окончит. Даже если и отъеду по службе из города.

Уходя, он теперь погладил по головке девочку, смотревшую на него серьезными глазами. И такое тепло почувствовал от своей руки, что даже горло у него перехватило.

Во тьме школьного двора ходили какие-то люди в форменных шинелях. Они открывали, замыкали хозяйственные помещения, вешали замки и пломбы. Воспитанники шли за ними с недоумевающими лицами. И в надзирательскую квартиру они прошли, стали молча пробовать окна и двери. Варвара Семеновна и девочки с испугом смотрели на них.

— Что это тут делают? — спросил он отставного унтера Валиева, ведавшего хозяйственной частью школы.

— Да так что по приказанию Их превосходительства советника Красовского от губернского надзора, — отвечал тот, приглушив голос. — Значит, какие есть тут нарушения и расхищения, так чтоб ревизию произвести…

Сначала он бегом побежал на квартиру к Генералу, но того не было дома. Взяв на углу Большой улицы извозчика с дрожками, он поскакал в середину города, где жил действительный статский советник Красовский. Все знали этот недавно купленный им на фамилию жены трехэтажный дом, один из немногих в городе. В ряду с Дворянским собранием стоял этот дом, и его тоже, вместе с фонарем при входе, переносил он когда-то в мечтах на низкий берег Тобола.

Фонарь горел, шестью углами отбрасывая свет на очищенный от снега тротуар. Взбежав с дрожек к парадной двери, он потянул ее к себе, толкнул другую, внутреннюю дверь и остановился перед бородатым стариком с медалью на сером сюртуке.

— Чего изволите? — спросил старик важным густым голосом, отставив щетку для обметания пыли.

— Мне срочно требуется видеть Его превосходительство! — сказал он.

Старик недоуменно оглядел его от ног к голове.

— Ежели пакет, то извольте оставить.

— Нет, мне лично и немедленно. Доложите: чиновник из Областного правления оренбургскими киргизами!

Что-то необычное было в его лице и голосе. Старик пожевал губами и пошел в другую, расположенную напротив входа дверь. Где-то наверху музицировали и женский голос пел: «Ах, не смущайте души покоя…» Что-то не получалось с фортепьянами, и всякий раз пение начиналось снова.

Без звука раскрылась дверь, и встал там Евграф Степанович, строго глядя на него. Он знал этот остановленный взгляд, выражающий как бы неживую природу. Так все учились смотреть в службе. И хоть была на хозяине дома мягкая домашняя куртка с шелковой оторочкой, положение тела сохранялось отдельно от одежды, словно бы тело было не из костей и мяса.

— Я вынужден был прийти к вам, Ваше превосходительство, — начал говорить он, не дожидаясь вопроса.

— От кого же вы?

Было понятно, что действительный статский советник Красовский сразу узнал его, поскольку утром еще видел у гроба господина Дынькова.

— От себя, Ваше превосходительство, ибо Василия Васильевича не оказалось дома.

— От се-бя! — словно пробуя на слух, повторил это слово хозяин. — Позвольте полюбопытствовать о вашем чине и звании.

— Зауряд-хорунжий Алтынсарин, младший толмач правления, Ваше превосходительство.

— Но я ж тебя не звал, — возвысил голос Красовский. — Как посмели вы!..

Все сразу вдруг возникло перед ним в ответ на этот голос: лица людей за столом у учителя Алатырцева, книжки журнала в муаровой обложке, почему-то солдат Демин. Явственно зазвучали слова: «У лукоморья дуб зеленый…» Сделав шаг к хозяину дома, он заговорил ровно и спокойно.

— Я посчитал для себя уместным, Ваше превосходительство, явиться к вам, чтобы донести, что по всем человеческим законам, в их числе христианским, не принято нарушать покой вдовы и осиротелых детей. Тем более над еще не остывшим прахом. Прошу убедительно Ваше превосходительство — от лица киргизских воспитанников господина надворного советника Дынькова — отозвать чиновников из школы и самого дома покойного!..

Они смотрели в глаза друг другу. И взгляд стоящего перед ним человека начал вдруг терять остекле-нелость, становиться все водянистей, неопределенней, судорога пробежала через его лицо.

— Ладно, езжайте…

Он продолжал стоять, не сходя с места.

— Я… распоряжусь.

Действительный статский советник с трудом сказал это.

Однако ж какой это значительный чиновник из пограничного правления мог пожаловать к нему во внеурочные часы? Надеть вицмундир? Нет, не следует. Судя по всему — курьер: спешная депеша с линии. Хивинцы поразбойничали или где произошел пожар…

Но что ж это? Тот самый киргиз из правления стоит в передней, что в панихиду утром замешался, даже в храм божий ступил.

Сколько помнится, это внук войскового старшины Джанбучина, преданного киргиза. И все же нельзя в угоду магометанской лояльности приносить одну из триединых основ народного духа. В непререкаемом православии первая его опора. А подрывающее авторитет высшей власти замечание Его превосходительства Василия Васильевича Григорьева, утверждающего в своем правлении дух пренебрежения к христианским святыням у инородцев, должно получить соответствующее освещение при особом донесении. Уж не случайно зовут сего умника «генералом от Московского университета». Много бед произошло от этого рассадника подрывающих общество идей, и покойный государь справедливо применял по отношению к нему строгость. Вот и здесь, вместо того чтобы всеми возможными мерами, включая экономические и административные, приводить инородцев к принятию православной истины, сам управляющий пограничной областью допускает умаление веры. Только через веру могут соединяться инородцы с Россией. В противном разе следует поддерживать присущую им азиатскую замкнутость. Намерение правления путем самоучителей и школ ввести туранских киргизов в русскую современность — несвоевременно и опасно. Тому лишь подтверждение — утренний случай на похоронах…

Что-то, однако, говорит киргизский визитер. Да так непринужденно, словно находится с ним на одной ноге. Впрочем, сей либерализм принят в местном офицерском собрании, как и в самом правлении. Надлежит сразу же поставить все в должные границы. Тон должен быть соответствующий.

— От кого же вы?

Говорит, что от себя. Вот они, плоды неверной внутренней политики, проводимой самомнительным человеком. И парик у киргиза вовсе на русский лад.

— От се-ебя!.. Позвольте полюбопытствовать о чине и звании.

Нисколько не поняв ироничности вопроса, представляется киргиз. Зауряд-хорунжий, по существу и должности настоящий не исполняющий!

— Но я же тебя не звал. — Сказано так, чтобы колени дрогнули у наглеца и на всю жизнь определил для себя место. — Ка-ак посмели вы!

Бронза зазвенела в лампе и даже вытянулся во фрунт привратник Семен. Именно этот тон надлежит с ними держать… Но что же это такое: киргиз не изменяется в лице и спокойное упорство в черных, источающих зеркальный блеск глазах. Даже шаг вперед делает.

Что же он говорит?.. Это о чинах губернского надзора, посланных для запечатывания помещений киргизской школы. Пришлось распорядиться, дабы пресечь могущие произойти хищения. Тем более, что дух школы, как выявилось при похоронах способствует к этому. Но киргиз требует отменить распоряжение, ссылаясь прямо на христианский закон. И действует будто бы от лица всех воспитанников покойного. Такой все может предпринять вплоть до синода. Это бы ничего, да от войскового старшины Джанбурчина пришлось нечто получать, то как бы оно сюда не приплыло. Говорить нужно неопределенно, со снисхождением в тоне.