— Так, под стегно его теперь бери… Ну, и ты, слышь, не поддавайся, коленом делай упор!

Но сын Краманенкова, серьезный лобастый мальчик, почему-то опустил руки и отошел в сторону. Все притихли. Сам Краманенков стоял на пороге, глядя каким-то темным, болезненным взглядом на происходящее. Жена его, развеселившаяся со всеми, как-то потухла, торопливо стала доставать с вешалки гимназическое пальтишко с башлыком.

— Изволите рождеству радоваться? — мягко, как всегда, заговорил интендантский офицер. Рот у него дергался. Быстро взглянул он на елку, на Кухнера, задержался на придвинутой к стене учебной доске. Там мелом были размечены линии и написано разбитое на слоги слово «адам». Краманенков поднял брови. — Это кто же, позвольте вас спросить? Прародитель?

— У киргизов, Виталий Никифорович, таким образом значается слово «человек», — сказал ему Алтынсарин.

— Так-с… Весьма, весьма любопытно!

Краманенков повернулся и пошел. Жена взяла уже одетого мальчика за руку и пошла следом. В дверях мальчик виновато оглянулся.

— Ты еще приходи, Алексей! — сказал ему Алтынсарин.

Праздник продолжался. Хозяин дома ушел, а вместо него пришел Дед Мороз с мешком. Каждого он вызывал громким голосом и давал из мешка кулек с подарком. Маленькие грызли орехи и курагу, играли бумажными мячиками на резинке, дули в глиняные свистульки. Старшим вдобавок дали книжки с картинками.

Потом танцевали с Дедом Морозом, и дети громко кричали:

— Иван Алексеевич, я уже умею!

— Смотрите, Иван Алексеевич…

Под конец Алтынсарин сказал, подавая шубку жене лекаря Кульчевского:

— Благодарю вас от лица детей, Ксения Сергеевна, за помощь!

Вид у него был строгий и торжественный. Она удивленно посмотрела на него, поклонилась:

— Это вас надо благодарить за доброе сердце.

Маленький сын прапорщицы Горбуновой все не хотел уходить и тянул мать назад, к елке.

— Спасибо вам, Иван Алексеевич, — чуть слышно сказала и та, покраснев от смущения.

— Идемте, Евдокия Матвеевна! — позвала ее Кульчевская, надевающая башлык на голову доверенной ей дочери сотника Чернова. Держа детей за руки, они вместе пошли к офицерским квартирам.

«19 января 1861 года. Укрепление Оренбургское… Краманенков вывез с собой на обратный путь немалое количество возов кляуз и нечистот для представления их к главам…»

Вспомнился взгляд мальчика в гимназической куртке перед тем, как пошел тот от елки за отцом. И жена словно бы дышать перестает при муже. Еще когда пришел он звать на елку, она всплеснула руками:

— Нет, не надо это, господин Алтынсарин. Уж поверьте, не надо!

Но тут сын с какой-то взрослой тоской посмотрел на нее, и она опустила глаза:

— Да может быть, придем, Виталий Никифорович как будто уезжает…

Уже к концу первого урока, когда открыл он при своем доме школу, Краманенков стоял напротив и заглядывал в окно. Совсем никакого касательства не имело это к его прямой службе, и служба интендатского офицера была обеспечивать квартирами, продовольствием и фуражом укрепление и принадлежащие к нему линейные посты. Всякий раз, когда звонил он с урока и на урок, то видел Краманенкова то через дорогу от школы, то на комендантском крыльце.

Через два дня после того, как открыл он у себя на дому школу, солдат позвал его к коменданту.

— Поскольку… Отсутствие распоряжения… Надлежащий порядок…

— Господин барон изволит высказать свое недоумение по поводу непредусмотренных в гарнизоне звонков, — пояснил слова коменданта сидящий там всегда Краманенков. — Ввиду того, что указание по школе не поступило… Неизвестно также, какие там преподаются науки и внушаются мысли.

— Господин барон в любой час может посетить нашу школу, — твердо ответил он. — Что касается звонков, то они производятся строго с регламентацией Министерства просвещения, принятой как для казенных, так и частных гимназий и училищ.

— Есть еще ваша служба переводчика, — напомнил Краманенков.

— Согласно формуляру, служба моя делится на две части. — Он говорил в сторону барона фон Менгдена, как бы не видя интендантского офицера. — Вторая часть по переводу с языка киргизского на встречах с населением мной выполняется в каждом необходимом случае. Впрочем, по вашему желанию могу освободить себя от исполнения этой части, оставшись только при учительской должности…

Каждый день в точно назначенное время звенел звонок при школе. Даже часы в гарнизоне сверяли по нему. Поручая Гребневу звонить, он уезжал еще несколько раз далеко в степь. Звонок слышался, где бы он ни находился.

В один из дней Гребнев прибежал к нему взволнованный и положил на стол новенький двугривенный:

— Виталий Никифорович дали… Смотри, говорит, Гребнев, как и что там у киргиза. Мол, не все чисто это, со школой. Так ты слушай, что он говорит киргизятам, и мне приноси. Тем более язык ихний разбираешь…

— Ну и что ты? — спросил он у подростка.

Гребнев засмеялся, и острый природный ум вдруг выступил в простодушном лице:

— Все ему повысказал. Что, значит, цепь на дубе золотая, и ученый кот заместо сторожа туда-сюда ходит. Уж не фармазон ли, говорю, Ваше благородие, этот самый Алтынсарин. Ну, вроде капитана Копейкина[68]. Так и остались в раздумье Виталий Никифорович…

Все знали про клеенчатую тетрадь у Краманенкова, и что тот заносит туда замечания о поведении офицеров и обывателей. Какое-то особое начальство, помимо интендантского, было у него. Говорили, под судом состоял квартирмейстер в Саратове по казенному делу и грозила ему каторга. Но только где-то вступились за него и ограничились переводом и степь. Сейчас Краманенков с зимним обозом поехал в Оренбург…

Про что еще писать Николаю Ивановичу? Коль речь о Краманенкове, то нисколько он того не боится. Так или иначе, а открытая правда на его стороне, как и в

Странствующий сюжет о знаменитом разбойнике. случае с Красовским. Даже здесь разве имеет подлинную силу Краманенков. Потому и принужден скрываться от дневного света с каким-то своим тайным начальством. Вот и Гребнев это точно чувствует. Так, прямо, не могут эти люди выступить против школы для казахов.

Другое дело, как на самих казахов станут влиять они. Еще в Оренбурге ощущалось это противоречие. Корни уходили глубоко, еще к хромому генералу, вступившему в спор с генерал-губернатором и министром.

«Спрашивается, какая из того польза, если я выучу их переписать что-нибудь, сам не умея сочинять, читать, не понимая… Научу наизусть формальным фразам, как, например: по предписанию Областного правления за № таким-то… Не вынеся с собой из учения в школе ни порядочного образования, ни хорошего понятия, они гордо выступят в степь, и, показывая себя многознающпм человеком, больше законщиком, в тем не будут сомневаться киргизы, они употребят во зло свое маленькое знание, станут безжалостными обидчиками киргизов же…»

Некому, кроме Николая Ивановича, написать про обиходную жизнь, что запуталась у него. Мать, и бабушка, да тетушка Фатима здесь с ним. А хозяйство все на Тоболе. И не смотрят хорошо за скотом нанятые со стороны люди. Из лучшего табуна оставленного дедом, уже пало, как сообщили ему, семьдесят голов. Сюда переводить — так нужны зимовье и выпаса. Полсотни его лошадей пасет тут со своими конями родич и друг Мамажан, больше не сможет. Хоть знал он, что нелегко вести хозяйство, да все равно голова кругом идет.

И не все ли одно, на Тургае или в другом месте будет его домашняя школа, раз не думают ее открывать от правительства. Накануне рождества шел он от коменданта и остановился, удивленный. Несмотря на мороз, солдаты сметали снег с комендантского дома и офицерских казарм, красили крыши теплой маслянистой краской. Другие старательно белили стены. Только осенью тут производили ремонт, и дома стояли как новые. К чему было это повторное крашение?

— Средства, господин Алтынсарин, неиспользованные оставались, — мягко заговорил появившийся рядом Краманенков. — Изволите видеть, школа все одно не открывается. А средства надо куда-то девать.