Раньше всего по утрам он шел туда, где пыль заканчивалась, и камень был уложен во всю ширину улицы. Как раз посередине улицы стоял большой белый дом с колоннами, внутри его были лестницы с черно-золотыми решетками, переходы, высокие залы. Там устраивали праздники, читали книги, говорили между собой, и всем было хорошо. Он подолгу смотрел на этот дом, а мысли его плыли в узунскую вечность. Все было такое же: белые колонны, отражающие солнце окна, львы у подъезда, даже ровная мостовая улицы. Но не здесь уже находилось это. Смутно проступал пологий берег Тобола, где в невысоких, взлохмаченных ветром тугаях помнилось, как во сне, кыстау — зимовье узунских кипчаков. Выпрямлялась земля, сами собой появились дома и улицы, шли и ехали по ним одетые по-новому люди. Он узнавал их в лицо, потому что были это его родичи — ближние и дальние — те, что обитали в белых юртах на берегу озера, и другие, которые жили в жуламейках по ту сторону выгона. Всех он сделает причастными к новому, большому миру.
Потом шел он на городской рынок. Каменные лавки стояли в ряд, и в каждом ряду сидели купцы в немецком платье, в хивинских, бухарских, персидских халатах. Тяжелые сукна, ситцы, атласные шелка свисали с полок, ковры лежали прямо на земле. Кажется, ничего не было в мире, чего нельзя было бы здесь купить. И опять он видел мать и всех своих тетушек, выбирающих наряды, джигитов, примеряющих удобные и красивые одежды, девочек с куклами.
Урал был синим. По широкому мосту переходил он на другой берег. Весной тут стояла вода. Сейчас она ушла, и среди бело-зеленых деревьев по посыпанным песком дорожкам гуляли люди: дамы с офицерами, чиновники, кадеты. В круглой, на деревянных столбах беседке играл оркестр. Солдаты в белых рубашках дули в блестящие медные трубы, а пожилой усатый офицер в мундире с эполетами красиво взмахивал палочкой.
А за рощей, прямо в открытом поле, был меновой двор. Двое ворот вели туда — с юга и севера. Что ни день приходили караваны с шелком, шерстью, кожами. Деревянные изгороди сходились треугольником, куда загоняли овец. Надсадно блея, протискивались они одна за другой в узкий проход. Только так можно было их сосчитать.
Посредине двора находилась таможня, стояли рядом церковь и мечеть. Огромная, в полверсты, площадь тоже была окружена лавками, но торговали тут сундуками, сбруей, ружьями, рядами теснились повозки с мукой и сеном.
На Конном базаре самарские и саратовские купцы сидели на помосте и пили чай. Приказчики в красных рубахах подводили к помосту лошадей, и купцы торговались по-татарски с пригнавшими их на продажу казахами и башкирами. Объезженные аргамаки шли дороже всего. По сто и по двести рублей серебром платили за хорошую лошадь…
А потом он шел в другую сторону. Улица переходила в обсаженную ивами дорогу, в конце которой был Царский сад. Высокие, с чугунными пиками, ворота были всегда закрыты. С прошлой осени губернатор из-за болезни выехал отсюда и поселился в ста верстах от города, в казачьей станице. Каждый день скакали туда с докладами от штаба, от губернского правления, от Пограничной комиссии.
За Царским садом был госпиталь, а еще дальше, на отшибе, — караван-сараи с белой мечетью. Все это: городской сад с оркестром, меновой двор, конный базар, мечеть с легкими, словно сахарными минаретами он переносил туда, на берег Тобола…
Встряхивая длинными черными волосами, Миргалей Бахтияров говорил высоким голосом:
— Самое лучшее — быть генералом. Сколько надо служить: пятнадцать, ну двадцать лет — и статский советник. Потом — действительный статский. Все султаны-правители к тебе с поклоном. Только это дикость, зачем мне с ними водиться. Лучше совсем в городе жить. Тут тебе все, что нужно. А потом в Казань можно поехать, в Петербург…
— Ай, хорошо, правильно, — соглашался Кулубеков, хитро поблескивая глазами. — Только еще скот надо держать, как башкиры-офицеры. Пусть в степи себе ходит, пасется. Десять рублей лошадь стоит. Если тысячу или две тысячи лошадей в год продать, все, что захочешь, будешь иметь. И еще скот у киргизов покупать, а тут продавать. Юсупов десять домов имеет, а приехал из Казани на линию, говорят, только каталку для мешков за спиной имел…
Между собой они разговаривали по-русски, а о казахах говорили словно о посторонних людях. Даже по русскому обычаю называли их киргизами. С удивлением слушал он их, не одобряя и не осуждая. Почему-то никак не думалось ему о службе или скоте.
— Э-э, дяде Хасену буду бумаги торговые с орысами писать, — говорил по-казахски маленький серьезный Идиге Айтокин. — На почетном месте буду сидеть. Кому нужно прошение или жалобу, пусть деньги, скот дает…
Пыль не поднималась выше конских животов и, тяжело расплываясь, оседала на краях дороги. Молча смотрел он на едущих бесконечной чередой людей. Только двое из них были связаны по рукам и плечам веревками. Остальные сидели свободно на понурых усталых лошадях. По бокам и сзади, потряхивая на запястьях нагайками, ехали казаки башкиро-мерещякского войска. Третий день уже гнали из Западной степи родичей и туленгутов Исета Кутебарова[20].
Сначала на приречные луга пригнали захваченных у него лошадей. Потом целый день прогоняли овец. Людей из его аулов переселяли в Букеевскую орду и Восточную часть, к кипчакам и аргынам. Сам Исет-батыр, не подчинившийся властям, и на этот раз укрылся в Хиву. Говорили, что никуда он теперь не денется. Без скота и поддерживавших его родовых аулов много не навоюешь.
Потом через слободку шли кочевья — с лошадьми, верблюдами, привязанными к поклаже детьми. С утра до ночи сидел он в Пограничной комиссии, помогая толмачам. Аульных аксакалов и биев приводили в большую комнату, где за накрытым зеленым сукном столом заседали члены комиссии в мундирах и при орденах.
— Киргизы аула номер пять, в количестве ста сорока восьми душ… — протяжно читал Варфоломей Егорович Воскобойнков. — Из них пола мужеска восемьдесят три и пола женского шестьдесят пять. Старшие над ними аксакалы Бекбулатов Сабир и Джумагельдин Кадырбай, коим и объявляется решение о выселении сего аула из пределов Западной части Орды в пределы Тугаинова кочевья при колодце Яхбиль и в зимовье Чингельды… Основание на выселение: представление Его высокоблагородия султана — правителя Западной части полковника Айчувакова…
Два аксакала — один в желтой шубе до пят, другой в чапане — слушали, уставившись куда-то в стену за спиной комиссии. Тот, что был в чапане, время от времени вытирал платком слезящиеся глаза. Большая зеленая муха, залетевшая от казарменных отхожих мест, громко жужжала под потолком. Толмач, присланный из суда, переводил тихой, невнятной скороговоркой. Старики, видимо, не слушали, хоть говорилось по-казахски.
— Имеются ли отличные от сего мнения, господа?
Статский советник, который в доме попечителя Плотникова читал тайное письмо, смотрел перед собой бесцветными глазами. Бумага с гербом в его маленьких ручках казалась непомерно большой, тяжелой.
Капитан казачьей артиллерии Андриевский, сидевший с краю стола, просил всякий раз передать ему бумаги, но не читал, а лишь поглядывал на аксакалов.
— Неясно, господа, участвовал ли этот аул в волнениях. — Андриевский вдруг обернулся, нашел его глазами. — Спросите у них, Алтынсарин, принимали ли участие жители аула в набеге на семнадцатый пост в прошлом ноябре? И в каких отношениях состоят они с мятежным батыром Кутебаровым?
Капитан только раз или два видел его в доме учителя Алатырцева, но имя запомнил. Он в ответ поспешно кивнул головой и принялся расспрашивать аксакалов. Старики сразу же повернулись к нему, заговорили:
— Мы никому не причинили вреда. Исет-батыр овец у нас брал. Как не дать. Родственник он нам, и туленгуты у него… Аллах, почему такая напасть на нас?!
Капитан Андриевский отодвинул от себя бумаги:
— Могу засвидетельствовать, господа, что это мирный аул. В своих расследованиях на линии в прошлый год я бывал на дальних постах и знаю все аулы семнадцатой и восемнадцатой дистанций[21]. Не они разорили пост в ноябре.
