Похоже, неведомый маркиз вновь потерялся, потому что поэт на лужайке был один. Он лежал на траве, что-то записывал карандашом в блокноте, вокруг него прыгала собачка. Белое пушистое облачко, из тех малышей, которые умеют искренне улыбаться. И эта собака-улыбака, увидев меня, злобно зарычала, помчалась ближе, залаяла, попыталась укусить за ногу. Но не прокусила – я была в кожаных сапогах. Я взяла это создание на руки, заглянула в черные глазки. Рыча и выкручиваясь, белое чудо попыталось меня укусить. Кстати, это был мальчик.

– Ты ревнуешь? Или не узнаешь хозяйку? А ты, тварюшка этакая, в этом поместье умнее всех! Благодаря тебе твоя хозяйка будет здесь уже завтра, мне придется уйти. Благодаря тебе, мелкая шавка, у меня с Фредериком остался всего лишь день! Иди, гуляй отсюда! Ты победил, мелкий бесенок.

Я отпустила песика на землю, прикрикнув, топнула. Пождав хвост, он убежал в кусты. Вот она, настоящая верность, только это создание и поняло, что баронессу подменили. Хотя, Шопен это заметил с самого первого взгляда…

– Жорж, дорогая. Скажите, я могу помочь вам? Вы, несомненно, расстроены, – ко мне подошел Мицкевич, участливо заглянул в глаза. Потом заметил повязку на руке. – Вы ранены? Душа моя…

– А, пустяки, небольшая схватка с гибридом таракана и астролябии, не стоит вашего внимания. Адам, а где маркиз? Он был с вами.

– Насколько я могу судить, вы сами только что прогнали его… Весьма жестоко, зная, как он скучал по вас. Вон он, в кустах сирени. Вы уверены, мадам, что у вас все хорошо?..

Я хохотнула над собственной тупостью: м-да, потерянный маркиз – это собака! У пса такая кличка – Маркиз. Не Барон, не Граф, а Маркиз. Да уж, анализ и сопоставление фактов явно не самая сильная твоя сторона, мадам Варвара…

Я села на траву, глядя снизу вверх, улыбнулась поэту:

– Вы правы, Адам, я нынче явно не в себе. Но вы можете вернуть меня в прежнее расположение духа. Расскажите продолжение той истории с графиней Собаньской. Трагичная любовь, разбитые сердца, разрушенные судьбы – именно то, о чем мне нужно сейчас послушать.

Поэт печально улыбнулся, лег на траву, взял в рот соломинку и, подставив лицо жаркому солнцу, продолжил прерванный рассказ.

…После внезапного столкновения у ресторана Мицкевич зачастил в салон графини. Она была одной из ярких свецких львиц Одессы, не скрываясь от старго мужа, открыто жила с любовником де Виттом. Иван Осипович Витт был назначен руководить военными поселениями на Юге и, как агент правительства, присматривать за генерал-губернатором графом Воронцовым (у него, кстати, спустя годы, музицировал Лист). Салон Каролины Собаньской соперничал с губернаторским, для полячки было выгодно заполучить себе известного поэта. Коварная соблазнительница приблизила Мицкевича к себе настолько, что тот совсем потерял голову и написал целый сборник сонетов. Он был молод, влюбчив, импульсивен и, да, в те времена он был поэтом в самом истинном смысле этого слова. Был несдержан в высказываниях, порывист и, порою, ядовит.

Друзья наперебой твердили, что нельзя доверяться такой ненадежной особе, как Собаньская, что красавица подослана и подло следит за ним, подслушивая и докладывая правительству… но он не слушал. Он был влюблен и счастлив. Однажды предположив, что прекрасная полячка увлечена им, как-то на яхте в Черном море он потребовал более конкретных доказательств любви. Собаньская показала пальчиком на корму коробля, на которой в картинной позе курил де Витт. «Не требуйте от меня большего, я люблю и буду любить лишь его», – были ее слова. Как в тот день Мицкевич не бросился за борт, он не понимал до сих пор. Чуть позже грянуло декабрьское восстание, новый царь усилил цензуру и надзор, Мицкевич был вынужден покинуть Одессу.

– Теперь, дорогая Жорж, прошло много лет, я изменился, осел, забросил мечты о утерянной родине и больше не пишу. Но до сих пор при одном упоминании даже имени этой женщины в моей груди становится горячо… Недавно, знаете ли, в «Жюрналь де Деба» я прочитал, что Каролина приехала Париж, а два дня назад я получил от нее записку, – поэт достал смятый листок, развернул, повздыхал над ним и вновь спрятал в часовой карман. – Она зовет меня к себе. Пишет, что всю жизнь думала обо мне, что мое имя ее грело. Точно так же, как ее имя грело меня. В тот день я наскоро собрал вещи и поехал в Леон. Трусливо бежал, быть может, от своей судьбы… А по дороге встретил вас, дорогая Жорж. Вот и вся история.

Я взглянула на Адама – глаза у него были печальные.

– Вы правильно сделали, что не помчались к ней, не нужно сейчас встречаться с прежней любовью. Если вы любили ее всю жизнь, то не думайте, что, спустя годы, эта женщина осталась прежней. Ведь вы изменились – легко предположить, что и она тоже. Для себя самого оставьте ее в памяти юной двадцатилетней красавицей, свежей и притягательной. А не сорокалетней матроной, замученной, сварливой и опозоренной. Ведь если мы любим, то любим лишь то, что сами придумали, не так ли? Пусть ваша выдумка, ваша фантазия останется неизменной и греет вас дальше, в старости это вам пригодится, милый Адам.

– А что же вы, Жорж, дорогая?.. Как мне относиться к вам? Вы так внезапно вошли в мою жизнь, ярким лучом озарили мои серые дни, – он подвинулся ближе, просительно прикоснулся к моей щеке.

Эх, уж мне эти поэты! Я по-братски похлопала его по плечу, резво поднялась и, подхватив под руку, увлекла в сторону дома.

– Я сейчас с вами говорю от имени Авроры Дюпен. Жорж Санд, как вы уже поняли, дама необычная, не так ли, дорогой Адам? У нее есть особые взгляды, она ведет себя весьма эксцентрично, высказывается порой не так, как требует общество. Она живет ярко, она дышит жизнью такой, как сама ее видит. Но от этого она не становится хуже, она лишь иная, и все. Для Жорж вы, великий поэт Адам Мицкевич, стали истинным другом. Близким настолько, чтобы разделить с ним постель. Не смущайтесь, вы же не Шопен, вы не столь щепетильны. Останьтесь добрым славным другом, но не запускайте Жорж в сердце глубже. Пусть ваши каникулы в этом поместье не омрачатся ревностью, ведь я могу сказать точно так же, как ваша муза, а она – мудрая женщина.

– Что сказать?..

– Не требуйте от меня большего, я люблю и буду любить лишь его.

Поэт тяжело вздохнул, остановился и, взяв мои руки, поцеловал их.

– Для меня честь – быть вашим другом. Но надолго я не останусь.

– Побудьте с нами хотя бы этот день, а завтра утром я сама вас провожу. Только отъехать нужно будет очень рано. Мне необходимо вернуться туда, где я вас встретила, я кое-что забыла в Шатору.

Мицкевича я оставила на попечении Листа у конюшни (они вдвоем собрались на конную прогулку), а сама направилась к особняку – оттуда вновь сышалась музыка.

Дома в большой зале были расставлены вазы с фиалками, вновь светило солнце и играл рояль. Звучал мой любимый вальс до-диез минор. Я подошла к музыканту сзади, обняла за шею, вдохнула его запах и поцеловала за ухом. Шопен, не отрываясь от клавиш, счастливо улыбнулся.

Солнце падало на рояль, было прекрасно видно, как Фредерик играет. Длинные красивые пальцы порхали над клавиатурой, волшебные, утонченные звуки наполняли комнату. Быстрая мелодия, каждый звук нежный, но очень четкий. Молниеносные, отточенные, и в то же время легкие движения – потрясающе, и это он импровизирует! Гений.

– Аврора! Я наконец-то нашел ту связку, которую искал почти неделю. Именно гармонический фа-диез мажор, и никак иначе! И в том месте, что я тебе давеча показывал, со скачком на октаву, надобно стаккато, только так!

С видом знатока я подняла брови. Но что бы это значило?..

– А вот это, – он взял еще несколько аккордов, – это пришло мне сегодня ночью, спасибо тебе, душа моя! Только я еще не знаю, в каком виде это представить…

– Попробуй преобразовать в простую трехчастную репризную форму. Первая часть пусть будет до-диез минор, а вторая – на контрасте, в мажоре, – я прочитала с сетчатки совершенно непонятную абракадабру. Вроде бы правильно прочитала.