Слуга погасил камин, плотно задернул портьеры, а Шопен, грациозно откинув фалды жакета, сел за рояль.
– Несколько новых этюдов и ноктюрн, – произнес Фредерик и задул последние горящие на инструменте свечи.
Комната погрузилась в полную темноту, и тут ударил гром. Тот самый, сильный, невыразимо мощный аккорд, который испугал меня днем. Потом еще раз, и еще… А после полилась нежнейшая мелодия, грустная и минорная, полная душераздирающей тоски. Это была истинная, неприкрытая боль, меланхолия по утерянной родине, по той стране, котрую несчастный музыкант так и не увидит в жизни. Он чувствовал это, он предвидел, и он пел и плакал об этом музыкой. Господи, как же красиво! Темнота слепила – как мне хотелось увидеть пальцы, извлекающие из мертвого инструмента такие божественные звуки!
Потом мелодия начала ускоряться, темп нарастать – нет, я не верю, что возможно нажимать на клавиши с такой скоростью! Музыка пронизывала меня насквозь, волосы встали дыбом, это было невообразимое, почти эротическое ощущение! От этих чувственных и энергетически заряженных звуков внутри, в районе груди, что-то затрепетало, что-то близкое к эйфории странно подступило к горлу. Когда-то Жорж Санд сказала, что Фредерик заставил инструмент говорить голосом бога. О да, она оказалась права.
Шопен играл несколько вещей, которые я никогда не слышала. Эти произведения не были записаны, но теперь, благодаря мне, люди узнают эту музыку, услышат ее, почувствуют так же, как и я. Браво, Варвара! Ты – герой!
Фредерик закончил выступление уже известными «Каплями дождя». Прелюдия быля немного измененной, еще более печальной, возможно из-за того, что он на ходу импровизировал. А может быть из-за того, что за роялем сидел сам композитор…
Загорелись свечи, и я поняла, что сижу не в кресле, а у ног музыканта, прямо на полу, у его колен. Сразу же вспомнила точно такую же скульптуру в Париже – Санд у ног Шопена.
– Это было… Потрясающе! Божественно! Господи, как это было красиво! – вырвалось у меня.
– Да, я уже слышал эту фразу в России, у Воронцовых. Это переводится так: «Нахожусь под величайшим впечатлением от вашего произведения», – раздался ироничный голос Листа.
Боже, я выкрикнула это по-русски?! Черт, блин, чертов блин! Вот влипла! Гронский меня уволит! Или оштрафует, что еще хуже.
Но Шопен никого не слушал – он смотрел на меня сверху вниз. В свете свечи его глаза блестели, гений был божественно красивым. Он провел по моей щеке теплой рукой – ладонь оказалась мокрой. Мокрой от моих слез. Оказывается, что я даже не заметила, как, слушая его музыку, разревелась.
– Аврора, как ты прекрасна! – прошептал он, склонился ко мне и нежно поцеловал.
1 июля 1842 года.
Я проснулась от солнца, бьющего прямо в глаза. За окном мычали коровы, слышалось кудахтанье. Надо же, на даче у папиных соседей своя ферма, я и не знала. Эх, какой чудесный сон приснился…
Так, какие соседи? Какие коровы!? Я же в постели с Шопеном! Открыв один глаз, я расплылась в идиотской улыбке – точно, это был не сон. Мой гениальный возлюбленный спал на спине с блаженным выражением на лице. Глаза под закрытыми веками бегали, длинные пальцы шевелились – он творил во сне! Этой ночью Шопен не кашлял и вел себя очень мужественно. Просто очень-очень. Настолько, что в некоторых моментах (надеюсь) тараканы, покраснев, отворачивались. Не все же стоит записывать для потомков…
Я провела по длинным локонам рукой – мой прекрасный рыцарь… Как здорово, что я пробуду с тобой еще целых шесть дней!
На рояле лежал ножик для заточки перьев, я сцапала его и перебралась обратно под одеяло. Сейчас пополню свою коллекцию, гений не будет против. Тем более, он и не узнает, что одна прядь его мягких волос окажется у восторженной поклонницы. Вздохнув, я вспомнила, что видела однажды эти волосы. Тонкая светло-русая прядь Шопеновских волос в мое время будет храниться в Варшавском национальном музее. Ее срезала старшая сестра, Людвика, сразу после смерти композитора… Но не будем о грустном!
Блеснул нож, у меня на ладони оказался тонкий мягкий локон – на серебряном лезвии отразился мой хитрющий зеленый глаз. Стоп. Зеленый! А у Жорж Санд глаза карие. Я взглянула на свои руки – маленькие, совсем не похожие на ее ладони. А-а-а! Черт! Блин! Чертов блин! Я превратилась обратно в себя! Как же так? Компьютер должен был предупредить меня, что нужно вовремя ввести сыворотку. Он, вероятно, и предупредил, но я-то в тот момент спала!
Зажав двумя руками рот (чтобы не заорать), я на цыпочках бросилась в свою комнату. Что будет, если гений проснется и увидит чужую голую девчонку у себя в спальне (дико визжащую и орущую благим матом на русском языке)? У бедолаги инфаркт приключится, однозначно, с его-то щепетильностью. Засыпал с одной дамочкой, проснулся с другой – слишком пикантно даже для девятнадцатого века.
Только я закрыла на засов все двери в будуаре Жорж, только завесила окна, как меня ждал очередной удар. Томик Руссо, в котором я прятала запас ампул, валялся под кроватью разорванный в клочья, тут же жалкими фантиками в луже сыворотки лежали раздавленные цилиндрики.
Злобно прорычав, я села на пол.
– Компьютер, записи камеры в будуаре. Кто это сделал?! Кого я сейчас порву в мелкую лапшу? У кого буду долго и старательно выдергивать волосы из чертовых ноздрей?!
Ко мне подбежал таракан номер девять, ответственный за эту часть дома, передавая файл в мой компьютер, послушно шевельнул усами. Вообще, птица, насекомые и линза в моем глазу – единая система, запись с камер уже сразу поступает на линзу, но этот таракан, вероятно, решил как-то оправдаться передо мной, поэтому и явился с повинной. Мол, да, я все видел, но что мог сделать я – простой маленький таракашка?..
Объемное изображение транслировалось в угол комнаты с приглушенным звуком, чтобы не потревожить аборигенов.
Все случилось ночью. Вот мы с Фредериком вломились в мою комнату (а со стороны я выгляжу страстной дамочкой… пардон, не я, а Жорж). Целуясь, срывая одежду и зацепляя мебель, мы поспешили в смежную спальню, там завалились на кровать. Я хмыкнула, отвела глаза.
– Не смотри ты, девятый! – прошипела таракану, который с любопытством наблюдал такое «кино».
Пока «кино» продолжалось, из коридора в дверь будуара проскользнула быстрая тень, спряталась под кроватью. Я перемотала назад, поставила на паузу. Это была маленькая собачка, белая и пушистая. Точно, что-то припоминается… нам мешали ночью, лаяла собака! Вот она вылезла из-под кровати, подняв уши, заглянула в спальню Фредерика. Вот она лает, бросается на кровать к нам на ноги. Чья-то нога (похоже, баронессы) ее оттолкнула. Обиженная псинка какое-то время еще полаяла, но, поняв, что ее игнорируют, поджала хвост и уныло поплелась обратно в будуар. Там снова залезла под кровать и совершила свой «акт вандализма».
Мелкая пушистая дрянь. Что же делать?..
Девятый полез под кровать, задержался там. Я откинула повыше покрывало, отодвинула ночной горшок. По фольге ползал таракан. Да уж, эти смятые цилиндрики в луже сыворотки – точь-в-точь моя миссия. Такая же жалкая и ничтожно проваленная.
На сетчатку вдруг пришло сообщение: «Одна ампула цела, но поврежден встроенный шприц. Просим агента не волноваться, бот №9 введет сыворотку внутривенно». Я вытащила цилиндрик, на котором сидел мой рыжий друг, рассмотрела его получше. Он действительно был смят, но цел, жидкость внутри еще осталась. Если вводить ее внутривенно, то бот может выполнить роль иглы. Так и получилось. Таракан, несуетливо выбрав место на моей руке, проколол вену, кровища брызнула во все стороны. Но бот не обратил на это внимания, ввел полую металлическую лапку внутрь, одновременно прикрепившись тельцем к цилиндрику и проткнув его. Я сдавила фольгу, и сыворотка прошла через робота в мою кровь. Бинго, мы это сделали! Кое-как замотав рану, я села ждать превращения.
Через десять минут в виде разьяренной баронессы я спустилась в кухню, схватила первую попавшуюся булку и, жадно жуя, потребовала к себе собаку. Испуганная Катрин что-то пролепетала про маркиза, который, наконец, нашелся и гуляет на лужайке вместе с месье Мицкевичем, про же собаку ничего не сказала. Ладно, со псинкой я позже разберусь. Нельзя забывать про свою задачу.
