Император Александр II послал своего второго сына Александра, будущего императора Александра III, не бывшего еще тогда наследником, так как царевич Николай тогда был еще жив, в Варшаву держать во время крещения над купелью маленького Вячеслава. Кроме того, с тем же поездом прибыли в качестве гостей во дворец в Лазенки великий князь Михаил – брат великого князя Константина, его супруга красавица Ольга Федоровна, урожденная принцесса Цецилия Баденская, и прелестная Мария Максимилиановна Лейхтенбергская, впоследствии принцесса Баденская, мать принца Макса. Великий князь Александр приехал со своим воспитателем полковником Литвиновым, а великий князь Михаил – со своим гофмаршалом Альфредом фон Гроте, впоследствии обер-гофмаршалом при дворе императора, моим дядей. Граф Хрептович явился к моим родителям с извещением, что великая княгиня выразила желание, чтобы при выходе после крестин ей сопутствовали два пажа, которые держали бы во время приема ею поздравлений ее шлейф.

Был избран для этой цели сын генерала Андрольта де Ланжерона, потомок французских эмигрантов, и вторым – пал выбор на моего двенадцатилетнего брата, который несколько лет назад в Минске (где отец мой был губернатором) был возведен императором в пажи.

Для обоих были с большой поспешностью заказаны парадные формы – короткие до колен брюки, шелковые чулки и туфли с пряжками, на бедре у каждого из них висела шпага. В течение недели обоим юношам внушалось, как они должны держаться, как кланяться и особенно как обходиться со шлейфом. Для этой цели мисс Веллеслей надела шлейф и была очень польщена тем, что разыгрывала роль великой княгини; она была неутомима в этих упражнениях и все поощряла обоих пажей к повторениям. Наконец великий день наступил. Придворный экипаж прибыл за обоими тщательно причесанными и одетыми, дрожащими от волнения от сознания важности их роли пажами. Сестре моей и мне также были предоставлены места в церкви, и мы были приглашены после обряда крещения на завтрак. День спустя состоялся парадный спектакль в маленьком придворном театре, носившем название Оранжерея. Небольшим балом день спустя заключилось торжество. Бал этот был дан в честь княгини Марии Максимилиановны (внучки Евгении Богарне), чрезвычайно любившей танцы.

Это был мой первый бал. Моя мать находила меня слишком молодой и была против того, чтобы я его посетила, но за меня замолвила словечко великая княгиня, дочь которой была моложе меня, и настояла на допущении меня на бал. Этому обстоятельству я должна быть благодарна за посещение мною этого торжества, на котором мы прекрасно провели время и где я танцевала котильон с гвардейским гусаром бароном Рамзаем.

Много лет спустя сын моего кавалера стал другом моих детей и брал в моем доме первые уроки танцев (он женился на американке мисс Витегус).

Тут следует происшествие, повлекшее за собой много других. Графиня Хрептович послала своему брату графу Дмитрию Нессельроде через курьера письмо, которое одним ретивым жандармским полковником было вскрыто, прочтено и передано великому князю. В этом письме была, между прочим, следующая фраза: «Польша идет быстрыми шагами к своей полной независимости. Маркиз Велепольский – предатель, а великий князь и великая княгиня – взрослые дети, которых он забавляет и которых манит, как лакомым блюдом, короной». Прочитав это письмо, великий князь и великая княгиня были глубоко огорчены и возмущены, что привело их к бурному разногласию. Граф и графиня Хрептович уехали немедленно в Петербург, где их доклад не был в силах вызвать благосклонное отношение к великому князю Константину.

В начале своего пребывания в Польше великокняжеская чета встречала восторженный прием при своих довольно частых выездах. Но однажды спокойствие всех было нарушено выстрелом политического преступника под именем Ионца, что произвело большую перемену в настроении русского общества. Как это часто бывает, происходили эксцессы – вместо того, чтобы преследовать только виновных, обрекали на страдания невинных. Сердечные отношения, налаживавшиеся между русскими и поляками, были сразу нарушены. Великий князь и великая княгиня начали появляться в сопровождении многочисленной казачьей охраны, награждавшей нередко толпу вправо и влево ударами ногайки, что, конечно, не могло послужить привлечению сердец. Единственный из окружавших великую княгиню и не принимавший участия в этих мерах пресечения был адъютант императрицы хан Крым-Гирей. Этот магометанин был последним отпрыском старой расы, когда-то владевшей Крымом. Его внешность не имела выраженный татарский тип, он был чрезвычайно изящным, очень красивым мужчиной, и итальянские черты его лица, которыми все любовались, объясняются тем, что Крым был колонией греков и генуэзцев и его предки были генуэзского происхождения. В течение недель, проведенных великокняжеской четой в Варшаве, я часто имела возможность видеть великого князя Александра. Он проводил все дни у своего двоюродного брата Николая Константиновича и у великой княжны Ольги. Тот, который впоследствии должен был стать Александром III, чего тогда никто не мог предвидеть, был 16—17-летним юношей, большим, широкоплечим, почти Геркулесом, полумужиком и выглядел значительно старше своих лет. Черты лица его напоминали калмыка, и у него не было и следа красоты его братьев. Его считали добрым, откровенным и справедливым, но он был неприятен – застенчив и шумлив в одно время, всегда с кем-нибудь боролся, был очень неловок, переворачивал столы и стулья, и вообще все, что ему попадалось на пути. Меня забавляло наблюдение за тем, какие усилия употреблялись русскими и поляками, окружавшими великого князя, для того, чтобы обратить на себя его внимание, возбудить в нем интерес, объяснить ему многое, в надежде, что через него их слова дойдут к высшим сферам.

Он застенчиво их выслушивал, дергал свой воротник и неожиданно удалялся для того, чтобы давать пинки своим двоюродным братьям, или для того, чтобы лакомиться фруктами и пирожными. Великий князь Константин, человек большого ума и глубоких знаний, был чрезвычайно резок и обращался со своим племянником, как с ничего не знающим ребенком. Он называл его «косолапым Сашкой» («Сашкой с медвежьими лапами»), и когда однажды последний за столом со своей медвежьей неповоротливостью перевернул графин с вином, так что вся скатерть стала красной, он воскликнул: «Ишь ты, какого нам поросенка из Петербурга прислали!»

У бабушки моей была сестра графиня Эвелина Ганская, урожденная графиня Ржевусская, которая, будучи очень молодой, вышла замуж за старого графа Ганского. Он был одним из самых богатых помещиков Волынской губернии и владельцем знаменитого замка Верховня, который считался образцовым произведением архитектуры. Граф, очень ревновавший свою жену, запер ее в эту золотую клетку, где, хотя окруженной всевозможной роскошью, какую могут дать большие деньги, ей совершенно недоставало подходящего для нее общества, так как она видала вокруг себя лишь своих подчиненных (компаньонок, капелланов, библиотекарей и т. д.) и изнемогала от скуки.

В то время ее любимым писателем был Бальзак. Сестра моей бабушки, чрезвычайно начитанная – ведь чтение было ее единственным развлечением, – с истинным вдохновением поглощала произведения Бальзака и задумала вступить с ним в переписку. Ее старый муж не препятствовал этому литературному развлечению и видел в этом кокетство ума да, я сказала бы, в этой рассудочной любви к незнакомому лично человеку, которого она не должна была увидеть, средство отвлечения от какой-либо менее идеальной любви, которую более опасный, реальный соперник мог бы вызвать в ее сердце. Он только поставил условием, чтобы письма его жены не были подписаны ее именем и чтобы Бальзак не узнал, кто она такая. Раз в неделю лакей отправлял письмо Бальзаку и доставлял ответ, приходивший в Бердичев на условное имя до востребования. Эта переписка продолжалась много лет – точно не могу определить их числа. Я только знаю, что многие из этих писем фигурируют в романах Бальзака, как, например, в романах «Лилия долины» и «Урзула Мируэ».