– А может, осмелюсь предложить, сюжетик изменить как-нибудь в романтическом направлении и того…

– Нет. Нет и нет. Уж я-то знаю Писателя. Не хочет он этого сюсюканья. Это женщины нынче пишут всякую любовную лирику и, причем, для своего же брата – женщины. Да что там проза. Писатель-то наш, ведь, как я вам уже докладывал, еще и музыку всякую да песенки пописывает. Так он этого добра последнее время в ящик утилизировал немеряно из-за того, что немодный нынче романтизм и какая-то там ностальгия в этом творчестве появляются вопреки его собственному желанию. Место, как говорится, занято. Пиши что-нибудь другое. Вот, говорят, Меладзе. Сказано: последний романтик и все. А ты, мол, кто такой, откуда взялся? Больше не должно быть романтиков, раз последнего уже официально назначили. Так что, сиди и не высовывайся или про этих… про диджеев пой, как все поют. Про них можно, на них спрос. Вы ведь знаете, нынче, если слово диджей в песне отсутствует, так это все – кранты; так, кажется, молодые говорят? Засмеет народ или фыркать будут вокруг. Так вот, он может быть поэтому и решил на прозе избегать романтики с лирикой и прямиком к суровой направленности обратился – на всякий случай. Хотя видите – туговато пока что с этим творчеством, ибо муза покидает иной раз писателей. Любит, мерзавка, иной раз путешествовать, причем одна. Бросает, рыжая стерва, их брата, садится на Боинг и летит на Канарские острова. Так-то вот. Да что простые смертные. Даже у Пушкина с музой то же самое частенько бывало. Как лето – так все, она в бегах. Он поэтому и осень любил. Писал, задумчиво глядя из окна на желтую листву деревьев – всегда эта рыжая возвращалась из бегов именно в это время. Кстати, вы не знаете, почему это раньше люди вино из кружек пили? А вы говорите – бидон молочный. Ладно, это мы отвлеклись. А дело нам надо продвигать. Давайте договоримся так: вы подумайте у себя дома, походите вокруг супруги вашей, может идейки какие появятся, зацепитесь за что-нибудь. Или сходите куда-нибудь, пообщайтесь с противоположным полом. Вдруг – вот она судьба. Вот она – та женщина. Но только как избавиться от тех цепей, которые не дают душе выйти на свободу и так далее. Вы поняли мотив? Хотя, это уже было ни в одном романе и ни в одном фильме. Что же еще? Застрахованная на миллион долларов жена, перспектива наследства – нет это не для нас, это запад. Ну, тут уж и вашему покорному слуге видимо придется поразмышлять, в архивах порыться, поискать что-нибудь подходящее. В ближайшие дни мы обязательно с вами встретимся – да вот хоть тут, на этом самом месте, на этой лавченке. Ой сирень-то, над нами, посмотрите, Владимир Ильич – ну прямо виноградные гроздья. Будьте добры, вон ту веточку нагните слегка, ко мне поближе. Вот так. Ах, этот аромат. Возвращает в далекое прошлое: и воздух был чище, и женщины моложе. Да-с…

– Простите, вы о чем?

– Я сказал: увы. Не обращайте внимание. Так, мимолетные эмоции.

В последнее время у Владимира Ильича в результате перехода на здоровый образ жизни появились кой-какие деньжонки и он решил приобрести в некотором торговом заведении блестящий стеганный халат. Теперь в этом барском одеянии он оказывался всякий раз вечером, когда, возможно, еще рано было бы идти ложиться спать, но можно приготовиться заранее, посидеть в таком виде на кухне, выпить чашку вечернего не слишком крепкого чая, почитать заодно что-нибудь из прессы или опять же – научно-популярное. Халат был очень кстати, особенно после того одеяния, что приходится носить на работе. Надя тоже сидела за чашкой дымящегося ароматного напитка. Глаза ее были чуть воспалены и блестели, но явно не от пара, поднимающегося из чашки. Володя иногда поглядывал на супругу, чтобы еще раз разобраться в своих воскресших чувствах. Она ему нравилась. Убивать ее никак не хотелось, особенно как-нибудь грубо по-достоевски. Разве что подушечкой… И все же, пересилив свое эго, и вспомнив, что судьба всего мира находится в его – Владимира Ильича Левина руках, он решил хотя бы немного побеседовать с супругой, вдруг что-нибудь всплывет неожиданное – тем более ее ресницы совсем уж заблестели от печали и грусти.

– Можно ли, моншер, эту вашу задумчивость и некую отрешенность с элементами меланхолии объяснить недавним кризисом, связанным с попаданием вашей матушки в руки кардиотерапевтов, или может быть вы соизволите поделиться какими-либо иными проблемами, что томят вашу душу, ваше сердце? Эта влага в ваших глазах – не признак ли некой тоски и печали, душевного недуга или неразрешимой проблемы. Надеюсь, это не имеет отношение к моей персоне, ибо последнее время ваш супруг как будто… То есть не было явных причин для таких вегетативных проявлений. Ведь насколько я осведомлен из ваших слов, в настоящее время не имеется серьезных причин для беспокойства, ибо ваша маман находится в весьма приличном для своего возраста состоянии и выписана домой без особых последствий кризиса.

– Конечно, конечно, Володенька, я волнуюсь за маму, но… Тут есть еще другое…

– Так что же? Откройтесь.

– Я из-за папы расстроилась. Оказывается… Ведь он мне не родной отец, и я это тогда в больнице узнала – от мамы. Не знаю что и думать. Хорошо, что она не рассказала мне об этом при его жизни. Теперь легче. Знаю, он нехорошо поступил с нами, оставил семью, и казалось бы я должна меньше его любить, тем более теперь… Но я его любила всегда. Он ведь не знал всей этой правды, лелеял меня в детстве как родную.

– Вот как? Забавно… То есть, простите, каков сюрприз. Не ожидал от вашей матушки… Хотя дела давно минувших дней… Ну-с, будем привыкать. По всей видимости особого влияние на нас с вами – взрослых людей, на нашу жизнь этот, так сказать, обнародованный факт иметь не будет. Не правда ли?

– Нет, нет, конечно. Что же теперь делать? Надо привыкать и пытаться меньше об этом думать. Действительно – не дети, можем поступки родителей по-взрослому оценивать, всякое в жизни бывает.

– Ну, это как Писатель даст.

– Какой писатель, о чем ты опять?

– Нет, нет, ничего, пустое. И кто же он, этот счастливый Казанова, соблазнитель молодых и непременно красивых замужних дам? То есть ваш биологический предок. Где он?

– Да бог с ним. Даже не знаю, захочу ли я когда-нибудь с ним встретиться. Что уж теперь…

– Однако. Ну-с, как говориться, э-э-э… Собственно я что-то не могу найти подходящего афоризма или народной пословицы для данного случая. Ну, да Писатель с ним…

– Опять ты про писателя.

– Не обращайте внимания, моншер, считайте, что я имею ввиду Господа Бога.

– Понятней не стало… Ну, да ладно. Устал ты, Володенька. Работаешь много физически, поскорей бы в отпуск.

Той же ночью, не смотря на чай, Володя быстро уснул крепким сном грузчика, но не таким уж глубоким – без сновидений, а наоборот – со сном, вроде черно-белого фильма сталинских времен. И вот что он увидел… Квартира Владимира Ильича, но не Левина, а Ленина. На стуле, обшитом светло-серым сукном восседает похожая на старушку супруга вождя. Нацепив на глаза круглые очки с резинкой вместо дужек, она умело вяжет на спицах шерстяной чехольчик для толстой, очевидно ценной книги. А вот и название высветилось – «Капитал» Карла Маркса. Немного утомившись, Надежда Константиновна откладывает рукоделие и берется за карандаши – ранее начатую работу. Карандашей нужно много – Владимиру Ильичу, конечно. Бритва, слава богу, еще остренькая, но незаточенных их – целый таз. Готовые к употреблению, карандаши аккуратно сложены на столе и ждут отправления в рабочий кабинет вождя. Некоторые остроотточенные карандашики уже стоят в стеклянном стакане – штабная культура. Вдруг в комнату влетает сам Ильич и сходу тыкает свежей «Правдой» в сторону супруги. «Пгоститутка», – гневно кричит он.

– Как ты можешь, Володя, на каком основании?

– Да не ты. Тгоцкого я имею ввиду, вот почитай… А впгочем ну его. Пгативный. Лучше я тебе истогию гасскажу. Умгешь от смеха. Пгедставляешь, сегодня в Кгемле кгасноогмеец меня Владимигом Константиновичем назвал. Вот умога…