– Но простите… Я решительно растерян и не могу определиться. Тем более… Ибо… Да и вообще, лишившись руководящей и наставнической роли Виктора… небезызвестного вам Виктора Тимофеевича, я, уважаемый Константин Тимофеевич, попадаю на распутье и, признаться, удручен происходящим.

– Да плюньте вы, Володя, на всех этих и на все это… Радость-то какая, посмотрите. Боже, как славно, что сирень еще не отцвела. Ой, ой! Вы не представляете, как я волновался, не спал всю ночь. То-то я и подумал, чудо должно произойти. Слушайте, освободите-ка и вы себя от этих необязательных идей и потребности мыслить о чем-то совершенно бесполезном. Думайте о Наденьке больше. Останется в вас одна любовь, и все будет – во!

– Но, однако ж, сюжетная линия… Хотя я не противлюсь такому повороту событий. Это своего рода даже облегчает мою участь и решает многие проблемы. То есть, надо ли вообще какую-то задачу решать? Тем более Наденька… Она ведь… И я тоже… Мы ведь вместе… Но однако ж, как отнесется ко всему этому Писатель?

– Писатель? Да пошел… Да пусть он, ваш Писатель, заткнется. Пошлите его… Безграмотность одна да и только. Пусть точку ставит. Все. Конец, финита, баста. Посмотрите, как все складывается – ему что этого мало? Тоже мне Достоевский нашелся. Худо-бедно, но в печку, авось, не бросит. Ведь жалко же. Хоть и не каторжный, но труд. Ой, вспомнил! Сегодня же ежа отпускаю на свободу. Отнесу в лес. Жаль, мне его будет не хватать, но ведь вы понимаете… Теперь надо все перестраивать, всю свою жизнь. А то сплошное ожидание и воспоминания о прошлом. Хотя нет, ежик подождет до завтра. Пойдемте. Непременно сразу, сейчас. Отведите меня к моей доченьке. А потом мы все вместе отправимся к вечно любимой моей Витеньке. Надеюсь, я еще ничего, сойду? Как вы считаете? Ой, Володя! Надо же сирени обязательно наломать. Как же без этого. Подарю им по букету, женщинам моим. Посмотрите, Вова, чтобы никто не увидел. Стыдно как-то, но что поделаешь. Иногда жизнь подталкивает к совершению мелких антиобщественных поступков.

Хельсинки 16.9.2008

(Знакомые имена и фамилии – случайное и странное совпадение)

– Иосиф Виссарионыч, батюшка, я ведь не увиливаю. Как же это можно? Это я так, запыхался трошки. Вот тут – грудь прихватило. Увиливать? Не-е-ет, разве ж способна моя совесть на такое? Сапожки ваши расцелую, честное слово. И сам бы вызвался. Точно. Спросите вон у Лаврентия Палыча или хоть у кого. И Стасик подтвердит, и Булганин с Маленковым. Гоша, Коля, правда, ведь? Говорил же, что готовился, репетировал, можно сказать. А, вот – соколочка, специально ж для этого случая. Наша украинская. Петушков Нина Петровна сама вышивала. С крахмальчиком отстирана, утюжком самым горячим отглажена – электрическим. Именно для выступления. Щас продолжим, обязательно… И гопачка спляшем, и лезгиночку – только прикажите. Вот рюмочку допью – для храбрости. Даже этого изобразим… Так, впрочем, для смеха – чего-нибудь ненашенского – сделаем. Все посмеемся.

Никита Сергеич вздрогнул от собственной же инициативы и покосился на внушительную пачку иностранных пластинок и радиолу, подаренные когда-то Сталину Рузвельтом. Затылок его вдруг стал красным, как грудь снегиря. Рука потянулась перекреститься, но в последний момент сделала какое-то странное движение на уровне груди. Будто пшена посыпал красным петушкам, вышитым умелой рукою супруги. Понял, что сболтнул лишнее. Уж лучше бы гопака – это дело привычное, хоть и ненавистное, чем ногами-то дрыгать под ихнюю чужестранную музыку, как пришлось уже как-то разок во время одной из ночных попоек, причем на бис четыре раза подряд под хлопки и пьяный смех собравшихся гостей Сталина. Вот жопа рябая, усатая. Сколько же можно издеваться?!

– Это ведь я, отец ты наш родной, так просто призадумался. У меня в голове этот… Как его? Творческий процесс возник. Чтобы не повторяться в движениях. Я ведь еще в Донбассе, когда на шахте хлопцем работал, удивлял всех своими способностями и талантами. Бывало, как в праздники-гулянки с хлопцами горилки выпьем, так либо деремся, либо танцы пляшем. Насчет кулаков я, может, и не очень, а что касалось гопака, так где там им было за мной угнаться… Я вот однажды… Ой, как это… чавой-то?

Вытянулись лица и расширились от удивления глаза не только у тогдашнего секретаря ЦК партии, но и у всех сидящих за столом остальных товарищей. С тех пор как ночные полусобрания-полуоргии стали бременем, страхом, унизительной обязанностью и головной болью для большинства из присутствующих, никто не мог даже мысленно представить этой картины – уснувший, сидя во главе стола, Хозяин. Разве это возможно? Любой из них еле-еле переносил эти невыносимые бдения, борясь со сном и усталостью, и не дай бог, если хоть одно веко задрожит, а голова сделает невольное движение вниз… Но только не он. Наоборот, Хозяин зорко следил, чтобы все имели бодрый вид, принимали участие в разговоре, делили трапезу, и иной раз даже сам лично подливал вина или коньяку самому тихому и усталому из гостей. Задавал вопросы. Шутил, пугал – тоже, впрочем, шутя. Среди присутствующих находился и тот, кто мог себе позволить быть раскованным и дерзким, даже ироничным и более веселым, чем другие в присутствии Хозяина. Он появлялся на ночных попойках иной раз как будто по собственной прихоти, а не по приказу. Но и он – Лаврентий Павлович, в этот момент сменил ухмылку на недоумение. Губы его как будто прошептали по-грузински: Коба, ты это что?..

Да, Иосиф Виссарионович действительно спал, как спят старики, застыв на своих протертых креслах, не в силах добраться до кровати, или как солдаты, уставшие от бесконечных сражений – где придется и в том положении, в котором настигает их это внезапное состояние. Вот и он – сидит и смотрит искаженную усталым мозгом эту странную узкоэкранную черно-белую картину – лица и восхищенные улыбки подхалимов и истинных обожателей, бумаги, ручки, чернильные приборы, папки, опять люди, черные лимузины. И еще что-то, но уже детское, невероятное, глупое, имеющее логическое значение лишь во сне, но кажущееся нелепостью и сумасшедшим бредом в момент пробуждения. Спящая рука с трубкой, еще чуть дымящейся и издающей привычный аромат, покоится на белоснежной скатерти стола, лишь иногда вздрагивая от чего-то, увиденного во сне. Рядом недопитая рюмка – не опрокинул бы. Ни крошек, ни пятен на еле заметных звездах и монограммах И.В.С. – единственных, едва заметных рисунках на добротной белой ткани, покрывающей массивный стол. Легкий, еле слышный храп в седые и желтоватые усы. Первые ли это признаки наступающей необратимой старости или так – стечение обстоятельств, усталость от легкой простуды, чуть больше выпитого любимого вина и двух-трех лишних рюмок грузинского коньяка сверх привычной меры? Да мало ли какими могут быть причины потери энергии, о которых далеко не каждый смеет даже представить…

В двери показалась светловолосая, обаятельная, немного круглолицая и курносенькая, но во всем остальном весьма еще привлекательная для своих лет Валентина Васильевна, чтобы унести со стола лишнюю посуду. Ей было можно входить так вот запросто и почти без стука. Женщина была одета в черный, облегающий ее ладную, чуть плотноватую фигуру костюм, прикрытый спереди нарядным белым передником. Как всегда, ее ясные и умные, голубые, в огромных ресницах глаза в первую очередь устремились к Нему. И если бы не успокоительный жест Лаврентия Павловича, то серебристый металлический поднос от испуга выпал бы из рук женщины, наделал бы много шуму и разбудил бы вождя, а дальнейших событий не произошло бы. Обычно ясная и радостная, она вдруг застыла с непривычным выражением лица. Поняв суть произошедшего, сестра-хозяйка и экономка кунцевской дачи быстро овладела собой. Мимолетный страх в ее глазах сменился тревожным ожиданием. Об обязанностях, правда, было забыто. Лаврентий Павлович кивнул успокоительно ей и остальным присутствующим: