Мы крепко вбиваем железные сваи на определённом расстоянии. По два человека держат катушку, с которой другие разматывают колючую проволоку. Это отвратительная проволока со стоячими частыми, длинными шипами. Я ещё не привык к разматыванию и разодрал себе руки.
Через несколько часов мы готовы. Но у нас ещё есть время до прихода грузовых вагонов. Большинство из нас ложатся здесь же и спят. Я пытаюсь тоже. Но становится холодно. Замечено, что чем ближе мы к морю, тем чаще просыпаемся от холода.
Один раз я крепко сплю. Как вдруг я подлетаю от толчка, я не знаю, где я. Я вижу звёзды, я вижу ракеты, и одно мгновение мне кажется, что заснул на празднике в саду. Я не знаю, утро ли это или вечер, я лежу в бледной колыбели сумерек и жду кроткого понимания, которое должно прийти, мягко и сокровенно – я плачу? Я трогаю мои глаза, это так странно, я ребёнок? Мягкая кожа; – это продолжается только одну секунду, потом я узнаю силуэт Качинского. Он тихо сидит, бывалый солдат, и курит трубку, трубку с крышкой, конечно. Когда он замечает, что я не сплю, он говорит только: «Ты красиво задрожал от страха. Это был только обстрел, он там по кустам шумит».
Я сажусь повыше, я чувствую себя странно одиноким. Это хорошо, что Кат здесь. Он задумчиво смотрит в сторону фронта и говорит: «Прекрасный фейерверк, если бы это не было так опасно».
Позади нас удар. Пара рекрутов в испуге вскакивают. Через пару минут к нам прилетает снова, ближе, чем прежде. Кат выколачивает свою трубку. «Это обстрел».
Уже началось. Мы отползаем, так упорядоченно, как это возможно в спешке. Следующий снаряд ложится, уже, между нами. Пара человек кричит. Над горизонтом поднимаются зелёные ракеты. Грязь летит высоко, шипят осколки. Слышно, как они ещё шлёпаются, когда шум ударов уже давно вновь замолкает.
Возле нас лежит перепуганный рекрут, с волосами как лён. Он зажал лицо руками. Его каска отлетела прочь. Я выцепляю её поближе и хочу напялить ему на его башку. Он смотрит на меня, отталкивает шлем прочь и ползёт как ребёнок головой мне под мышку, плотнее, ближе к моей груди. Узкие плечи вздрагивают. Узкие, как у Кеммериха.
Я позволяю ему. А чтобы извлечь по крайней мере некую пользу из каски, я кладу её на его задницу, не от тупости, подумав, потому что это самая высокая точка. Если, хотя здесь и растёт толстое мясо, пуля попадает, всё же чертовски мучительно, кроме того, приходится в течение месяцев лежать в лазарете на животе и потом, с большой вероятностью, хромать.
Где-то мощно ударило. Слышны крики между ударами.
Наконец становится тихо. Огонь пронёсся над нами и ударил только в последний резервный окоп. Мы рисковали одно мгновение. Красные ракеты взвились в небо. Вероятно, началось наступление.
У нас по-прежнему тихо. Я сажусь и трясу рекрута за плечо. «Мимо малыш! Ещё раз пронесло».
Он растерянно оглядывается. Я говорю ему: «Ты уже скоро привыкнешь».
Он замечает свою каску и натягивает её. Он тихо приходит в себя. Внезапно он дико краснеет и смущается. Он осторожно тянет руку за спину и вымученно смотрит на меня. Я сразу понимаю: пушечная болезнь. Не для этого я ему, собственно, прямо туда положил каску – но я всё же утешаю его: «Это не стыдно, это случалось и с другими людьми, наложить в штаны при первом обстреле, как с тобой. Иди туда за кусты и выкинь свои подштанники долой. Исполняй» –
Он убирается. Всё стихло, но крики не прекратились. «Что случилось, Альберт» спрашиваю я.
«По ту сторону прямое попадание в пару колонн». Крики слышны по-прежнему. Это не люди, они не могут так страшно кричать.
Кат говорит: «Раненые лошади».
Я ещё никогда не слышал крика раненых лошадей, и едва могу ему поверить. Это стенание мира, который там стонет, мучающееся творение, дикая, полная ужаса боль. Мы бледны. Детеринг бодрится. «Живодёр, живодёр! Прикончи же их!»
Он крестьянин и с лошадьми накоротке. Это близко ему. И когда он говорил это, то говорил без всякого пыла. Вокруг таким отчётливым становится крик животных. Не знаешь теперь, откуда он появляется в этом теперь таком безмятежном, серебрящемся ландшафте, он безмерно увеличивается невидимый, призрачный, повсюду, между небом и землёй, – Детеринг приходит в ярость и ревит: «Застрелите их, застрелите же их, чёрт побери!»
«Ведь сперва они должны людей собрать», говорит Кат.
Мы встаём и ищем, где есть место. Если видеть животных, это становится менее невыносимо. У Майера есть бинокль. Мы видим тёмную группу санитаров с носилками и чёрные, шевелящиеся большие груды. Это раненые лошади. Но не все. Некоторые скачут, отбежав, вдаль, преодолевают низины и бегут дальше. У одной разорван живот, кишки висят далеко наружу. Они замесились там внутри и валятся, при попытке вновь встать.
Детеринг рвёт ружьё вверх и целится. Кат ударом подкидывает ствол в воздух. «Ты сдвинулся? –
Детеринг дрожит и бросает своё оружие на землю.
Мы сидим и закрываем уши. Но эти страшные вопли и стоны, и стенание слышны, они слышны всюду.
Мы можем всё перенести. Здесь же нас пробивает пот. Груда вздрагивает и замирает. Конец! Но это ещё не финал. Люди не подходят ближе к раненым животным, которые в страхе убегают, в даль, разрывая рты от этой боли. Одна фигура опускается на колено, один выстрел – один конь падает вниз, – ещё один. Последний упирается на передние ноги и поворачивается вокруг как карусель, сидя он поворачивается на высоко упёртых передних ногах по кругу, вероятно раздроблена спина. Солдат бежит туда и пристреливает его. Он медленно, смиренно опускается на землю.
Мы отпускаем уши. Крик прекратился. Только растянутый, замирающий вздох висит ещё в воздухе. Потом с нами снова остаются только ракеты, пение гранат и звёзды, и это почти странно.
Детеринг идёт и матерится: «Могли бы знать, что должны делать». Он подходил после того ещё раз поближе. Его голос возбуждён, он звенит почти патетически, он говорит: «Это я вам говорю, величайшая низость, что животные на войне».
Мы возвращаемся. Уже время рассаживаться по нашим вагонам. На небе светлеет колея. Три часа утра. Ветер свежий и холодный, сейчас наши лица бледны.
Мы ощщупью бредём вперёд гуськом через рвы и воронки и снова попадаем в полосу тумана. Качинский взволнован, это плохой знак.
«Что с тобой Кат?» спрашивает Кропп.
«Я только хотел бы, чтобы мы вернулись домой» – «домой», он имеет ввиду бараки.
«Осталось не так долго, Кат»
Он нервничает.
«Не знаю, не знаю – «
Мы выходим траншеей в поле. Показывается лесок; мы знаем здесь каждый метр почвы. Там уже кладбище егерей с холмиками и чёрными крестами.
В это мгновение раздаётся свист позади нас, вздувается, трещит, гремит. Мы пригибаемся, – сотня метров за нами простреливается до огненных облаков вверху.
В следующую минуту ломается лесина под вторым ударом, медленно плывёт через вершины трёх, четырёх деревьев и ломается при этом в куски. Уже шипят как паровой клапан приближаясь следующие гранаты – шквальный огонь –
«В укрытие» – ревят все – «В укрытие» –
Луга плоские, до леса далеко и рискованно; – нет другого укрытия, как только кладбище и могильные бугорки. Мы спотыкаемся впотьмах, как плевком каждый приклеивается тотчас за бугорком.
Ни моментом раньше. Темнота становится безумной. Всё бушует и беснуется. Чернеющей мглой ночь как гигантская горбунья беснуется за нами, над нами и дальше. Огонь взрывов колышется над кладбищем. Нет выхода. Я отваживаюсь в отблесках гранат кинуть взгляд на луга. Они взрывающееся море, удары пламени снарядов вырываются из него как фонтаны. Исключено, что кто-то это переживёт.
Лес пропадает, он растоптан, разорван на куски, разодран. Мы должны остаться здесь на кладбище.
Земля лопается перед нами. Идёт дождь из комьев. Я чую толчок. Мой рукав разорван осколком. Я сжимаю кулак. Боли нет. Но это не успокаивает меня, повреждение всегда болит только потом. Я ощупываю руку. Она поцарапана, но цела. Тут хлопает возле моего черепа, так что у меня плывёт сознание. Молнией проносится мысль: не лишиться чувств! Я погружаюсь в чёрную трясину и тотчас прихожу в себя. Один осколок всекает в мой шлем, он происходит так издалека, что не пробивает. Я стираю грязь из глаз. Передо мной пробита дыра, мне это непонятно. Нелегко попасть гранатой дважды в одну воронку, поэтому я хочу туда внутрь. Одним длинным рывком я бросаюсь вперёд, плоско как рыба на дно, когда снова раздаётся свист, потом быстро ползу, влезая в укрытие, чувствую слева что-то возле давит меня, это после, я вою, раздирая землю, давление воздуха гремит мне в уши, я ползу под упавшего, покрываясь им, это лес, военная форма, укрытие, укрытие, убогое укрытие, от бьющих сверху осколков.
