Эта книга не должна быть ни обвинением, ни исповедью. Она должна стать попыткой рассказать о поколении, уничтоженном войной – хотя бежало оно от собственных гранат.

Мы находимся за девять километров от фронта. Вчера нас сменили; теперь наши желудки полны белых бобов с говядиной, и мы сыты и довольны. Каждый даже успел ещё отхватить по полному котелку на вечер; сверх того двойная порция колбасы и хлеба – это здорово. Такого случая не было уже очень давно: бычара-повар с его красной головой-помидором самолично раскладывает еду; каждого, кто подходит, он манит своим ковшом и наваливает ему одним крепким взмахом. Он в полном отчаянии, потому что не знает, как ему разрядить свою гуляш-пушку. Тьяден и Мюллер выворотили пару тазов, и просят наполнить их до краёв, в качестве резерва. Тьяден делает это из страсти к еде, Мюллер из осмотрительности. Куда Тьяден всё это девает, это полная загадка. Он остаётся тощим, как селёдка.

Но самое важное, что выдали ещё двойные порции табака. Каждому десять сигар, двадцать сигарет и по две штуки жевательного табака, что очень прилично. Я обменял свой жевательный табак Качинскому на его сигареты, теперь у меня сорок сигарет. Это уже неплохо для одного дня.

При этом нам этот подарок целиком, собственно, не предназначался. Пруссия не так щедра. Мы получили его только благодаря ошибке.

Четырнадцать дней мы должны были находиться на передовой, чтобы смениться. В нашем секторе было довольно тихо, и поэтому снабженец ко дню нашего возвращения получил соответствующее количество продуктов и позаботился о роте числом в пятьдесят человек. Теперь же в последний день английская артиллерия, которая постоянно барабанила по нашей позиции, заставший нас сильно врасплох «осёл» и «толстые крошки», делали прямо в нас, так что у нас были сильные потери и вернулось нас только восемнадцать человек.

Мы были ночью размещены и нас сразу отбили, чтобы в первый раз порядком поспать; потому что как говорит Качинский: всё не так плохо на войне, если только больше спать. На передовой же что-либо такое никогда не было возможно, и все четырнадцать дней превратились в одно бесконечное время.

Обед уже прошёл, когда первые из нас выползли из бараков. Получасом позже каждый ухватил свой котелок, и мы собрались возле полевой кухни, засаленной и сытно пахнущей. Впереди, конечно, нехватчики: маленький Альберт Кропп, самый сообразительный из нас, за что он первый ефрейтор; – Мюллер V который ещё таскает с собой учебники и мечтает об экзамене; в ураганном огне он зубрит физические теории; – Леер, который носит окладистую бороду и имеет сильное пристрастие к девочкам из офицерского борделя; он клянётся в том, что приказом по армии они были обязаны носить шёлковые сорочки и, прислуживая гостям капитана, предварительно помыться; – и, в четвёртых я, Пауль Боймер. Все четверо девятнадцати лет, все четверо из последнего класса пришли на войну.

У нас полно друзей. Тьяден, тощий слесарь, такого же возраста как мы, главный обжора роты. Он садится за еду стройным, а встаёт толстым, как беременный клоп; – Хайе Вестхус, тоже ровесник, торфянник, который уютно беря солдатский хлеб в руку, может спросить: скажите-ка, что у меня в руке; – Детеринг, крестьянин, который думает только о своём хозяйстве и своей жене; – и наконец Станислав Качинский, лидер нашей группы, упрямый, затейливый, ухватчивый, сорока лет, с землистым лицом, голубыми глазами, покатыми плечами и удивительным чутьём к сквозняку, хорошей еде и тому как лучше устроиться. Наша группа образовала голову очереди перед полевой кухней. Мы становимся нетерпеливы, потому что ничего не подозревающий кухонный карл ещё стоит и ждёт. Наконец Качинский кричит ему: «Ну открывай уже свой бульонный погреб, Генрих! Посмотри же, бобы готовы.»

Тот качая сонной головой: «Сначала вы все должны собраться.»

Тьяден скалится: «Мы все здесь.»

Унтерофицер ещё не смекает. «Это вам так к лицу! Где же остальные?»

«Они не будут сегодня у тебя питаться! Полевой госпиталь и кладбище.»

Бычара-повар убит, узнав в чём дело. Он зашатался.

«А я на пятьдесят человек приготовил.»

Кропп толкает его в рёбра. «Тогда мы наконец будем сыты. Давай, начинай!»

Но внезапно Тьядена осенило. Его острое мышиное лицо вспыхнуло, глаза стали маленькими от лукавства, баки задрожали, и он подошёл к нему вплотную: «Дитя человеческое, тогда что же ты хочешь получить за хлеб для пятидесяти мужчин?» Унтерофицер кивнул обалдело и рассеянно. Тьяден схватил его за одежду. «И колбасу тоже?»

Томатная голова кивнул снова.

Челюсть Тьядена затрепетала. «Табак тоже?»

«Да, весь.»

Сияющий Тьяден осмотрелся вокруг. «Черт возьми, это называется халява! Это же тогда всё для нас! Здесь же каждому – погодите – фактически, точно двойные порции!»

Но теперь помидор снова вернулся к жизни и заявил: «Так не пойдёт.»

Но теперь мы тоже подвалили живо и кучно.

«Почему же так не пойдёт, ты, морковка?» спрашивает Качинский.

«Что предназначено для пятидесяти человек, не может же быть для восемнадцати.»

«Это мы тебе ужо покажем», проворчал Мюллер.

«Я приготовил эту еду, но порции я могу выдать только для восемнадцати человек», упорствует помидор.

Качинский разозлился. «Ты ведь должен сделать что-то доброе? У тебя фураж не для пятидесяти человек, а для второй роты получен, да? Выдавай! Вторая рота это мы.»

Мы насели на парня. Никто уже не мог его терпеть, он был поэтому уже трижды виноват, что мы должны были получить в канаве очень поздно и холодную еду, потому что он с его котлом не побывал достаточно близко в гранатном огне, так что наши едоки должны ждать дольше чем те, что из других рот. Тут первым из лучших парнем был Бульке. Хотя он был толст как зимний хомяк, но он притаскивался, когда это важно, пока горшки на первой линии. Мы были как раз в надлежащем настроении, и это подбросило бы жару, если бы не появился наш ротный командир. Он осведомился о предмете спора и сказал только: «Да, мы понесли вчера большие потери –»

Потом он посмотрел в котёл. «Бобы, кажется хороши.»

Помидор кивнул. «Приготовлены с жиром и мясом.»

Лейтенант посмотрел на нас. Он знал, что мы думали. Также, впрочем, знал он и другое, потому что он был поставлен старшим между нами и пришёл к роте как унтерофицер. Он поднял крышку котла ещё раз и понюхал. Уходя, он сказал: «Принесите мне тоже полную тарелку. И порции все поделить. Нам нужно всё съесть.»

У помидора дурацкий вид. Тьяден танцует перед ним.

«Это тебе решительно не повредит. Он как будто службу снабжения слушается. А ну начинай, ты, старый охотник на свиней, и не расплачусь с тобой –»

«Повесить тебя» шипит помидор. Он лопается от досады, что поступил так неразумно. Белый свет не мил ему больше. И так как он хочет показать, что теперь ему уже всё равно, он раздаёт на каждого добровольно ещё по полфунта искусственного мёда.

Сегодня действительно хороший день. Даже почта пришла, каждый хватает по несколько писем и газеты. Теперь мы бредём к лугу на той стороне позади бараков. У Кроппа в руке закруглённая крышка от бочонка с маргарином.

По правому краю луга выстроен большой общий полевой туалет, крытое, устойчивое строение. Но это нечто для рекрутов, которые ещё не обучены извлекать выгоду из каждой ситуации. Мы ищем что-нибудь получше. Ведь всюду врассыпную стоят ещё маленькие одиночные ящики для той же самой цели. Они четырёхугольные, чистые, целиком сколоченные из дерева, кругом закрыты, с безупречным, уютным сиденьем. На боковой поверхности есть ручка, так что их можно переносить.

Мы кружим втроём и занимаем уютное место. Раньше, чем через два часа мы отсюда не встанем.

Я ещё помню, как мы стеснялись сперва, будучи рекрутами, когда нам приходилось пользоваться общей уборной в казарме. Дверей там нет, сидят двадцать мужиков рядом друг с другом как в вагоне. За ними смотрят; – солдат именно постоянно должен быть под надзором.