«То есть как говорится, должна быть дисциплина» –, говорит Кропп небрежно.

«Основание», ворчит Кат, «у них всегда есть. Да может быть. Но это не смеет становиться придиркой. Но ты сделай это понятным хоть раз одному слесарю, подёнщику, рабочему, объясни это хоть раз служивому, и это же здесь большей частью; который видит только, что он мучается и идёт воевать, и он будет знать абсолютно точно, что необходимо и что нет. Я говорю вам, что каждый простой солдат здесь поначалу выносит столько, что это кое-что. Это немало!»

Это относится к каждому, потому что каждый знает, что муштра прекращается только в окопах, но что через несколько километров за фронтом она уже снова начинается, и происходит эта величайшая бессмыслица, с салютами и парадными маршами. Потому что это железный закон: солдат всегда должен быть занят.

Но тут появился Тьяден, с красными пятнами на лице. Он так взволнован, что заикается. Сияющий он читает по складам: «Химмельштоз едет сюда. Он переведён на фронт.»

Тьяден главный ненавистник Химмельштоза, потому что он в барачном лагере воспитывал его на свой манер. Тьяден писается, это случается с ним ночью как раз во время сна. Химмельштоз упорно и твёрдо утверждал, что это только лень, и он отыскал одно собственное достойное средство, чтобы исцелить Тьядена. Он нашёл в соседнем бараке второго страдающего недержанием, которого звали Киндерфатер, которого он поселил вместе с Тьяденом. В бараке стояли обычные кровати, две койки одна кровать над другой, основание койки из проволоки. Химмельштоз клал вместе обоих специально так, что, если один был наверху, другой получал кровать, находящуюся ниже под ним. Тот, что был снизу поэтому чувствовал себя отвратительно. Зато на следующий вечер он менялся, тот который был внизу переходил наверх, с тем чтобы получить вознаграждение. Это была собственная лотерея Химмельштоза.

Выдумка была подлая, но в корне хорошая. К сожалению, она оказалась бесполезной, потому что предположение не верное: это была не лень в обоих случаях. Это мог заметить каждый, кто видел их бледную кожу. Дело кончилось тем, что один из двоих всегда спал на полу. Он мог легко при этом простудиться.

Хайе между тем, тоже садится возле нас. Он подмигивает мне и потирает благоговейно свои лапы. Мы пережили прекраснейший день нашей строевой жизни. Это был вечер, перед тем как мы поехали в район боевых действий. Мы были определены в один полк с длинным номером, но перед тем для обмундирования были отправлены обратно в гарнизон, конечно, не в сборно-учебный пункт новобранцев, а в другую казарму. Мы должны были выезжать рано следующим утром. Вечером мы готовились рассчитаться с Химмельштозом. В этом мы поклялись себе за неделю. Кропп дошёл даже до того, что намеревался, когда наступит мир пойти по почтовой службе, чтобы позднее, когда Химмельштоз опять станет почтальоном, стать его начальником. Он с наслаждением воображал картины, как он будет его муштровать. Потому что это было единственное, за что он нас не мог терроризировать; мы твёрдо рассчитывали при этом, что мы его уже однажды поймали бы, потом по окончании войны.

Пока что мы хотели его основательно отколотить. Что уже могло случиться с нами, если бы он не узнал нас, а нам всё равно рано утром уезжать.

Мы знали в каком кабаке он просиживал каждый вечер. Когда он шёл оттуда в казарму, ему приходилось идти тёмной, незастроенной улицей. Там мы его подстерегли за кучей камней. У меня была наволочка. Мы дрожали от ожидания, будет ли он один. Наконец мы услышали его шаги, которые знали назубок, мы достаточно часто слышали их по утрам, когда дверь распахивалась и раздавался рёв «подъём».

«Один?» шепчет Кропп.

«Один» – мы крадёмся с Тьяденом за кучей камней.

Уже близко блестит бляха его портупеи. Химмельштоз, кажется, несколько навеселе; он напевает. Ничего не подозревая он идёт мимо.

Мы хватаем простыню, делаем тихий рывок, накрываем его сзади через голову, дёргаем вниз, так что он оказывается, как в белом мешке и не может поднять руки. Песня обрывается.

В следующее мгновение Хайе Вестхус оказался впереди. Движением рук он отбросил нас назад, так чтобы только быть первым. Он встал в позу, выражающую удовольствие, подняв руки как крылья железнодорожного семафора, кисти как угольные лопаты и нанёс удар по белому мешку, как тельцу, приготовленному на заклание. Химмельштоз перекувырнулся, приземлился через пять метров и заревел от оплеухи. Об этом мы тоже позаботились, поэтому у нас была для него подушка. Хайе присел туда, положил подушку на колени, схватил Химмельштоза там, где была голова, и прижал его к подушке. Звук стразу стал глуше. Хайе отпустил его, чтобы он хватил воздуху, потом пришёл из горла великолепный звонкий крик, который тотчас снова стал слабым.

Тьяден отстёгивал теперь Химмельштозу подтяжки и тянул ему штаны долой. При этом он крепко держал зубами выбивалку для одежды. Потом он поднялся и дал жару.

Это была чудесная картина: Химмельштоз на земле, склонённый над ней, его голова на коленях, Хайе с оскаленным как у чёрта лицом и открытым от наслаждения ртом, потом дрожащие, полосатые подштанники со скрещёнными ногами, которые в спущенных брюках при каждом ударе совершали оригинальнейшие движения, и над этим как неутомимый дровосек Тьяден. Мы должны были его наконец прямо-таки отрывать, чтобы тоже получить очередь.

Наконец Хайе поставил Химмельштоза опять на ноги и дал в заключение отдельное представление. Его мечта осуществилась, так размахнулся его хуг правой в оплеухе. Химмельштоз опрокинулся. Хайе поднял его снова, поставил его перед собой и настиг его во второй раз первоклассным прицельным ударом левой рукой. Химмельштоз ревел и проклинал стоя на четвереньках. Его полосатый почтальонский зад светил под луной.

Мы скрылись галопом.

Хайе осмотрелся ещё раз и сказал озлобленно, сыто и немного непонятно: «Месть –

это кровяная колбаса». –

На самом деле Химмельштоз мог бы радоваться; потому что его слова, что всегда один должен воспитывать другого, принесли плоды ему самому. Мы были понятливыми учениками, порождёнными его методой.

Он никогда прежде не получал сдачи, которая полагалась ему по делам. А тут он огрёб-таки простыню; потому что как мы убедились в другой раз какое-то время спустя, он изменился.

Этот вечер был основанием к тому, что мы на следующее утро более или менее спокойно уезжали. Одна встрёпанная ветром окладистая борода наименовала нас поэтому совершенно растроганно героической молодёжью.

Теперь впереди у нас окопы. Товарные вагоны грохочут в наступающей тьме. Тёплый вечер, и сумерки кажутся нам тканью, под покровом которой нам комфортно. Она окутывает нас; даже скупой Тьяден дарит мне сигарету и даёт огня.

Мы стоим друг около друга, совсем рядом, никто не может сидеть. Такого раньше с нами не было. К Миллеру наконец возвращается хорошее настроение; он в своих новых сапогах.

Моторы ворчат, вагоны гремят и громыхают. Уходят назад улицы, и остаются голые пространства. Свету не дано обнять их, поэтому мы так пялимся наружу, что почти летим из вагона кувырком. Нас ничего больше не беспокоит. Что ещё может случиться; сломанная рука лучше, чем дыра в животе и иной желает себе такого счастливого случая, чтобы вернуться домой.

Рядом с нами движутся длинными вереницами эшелоны с боеприпасами. Они идут спешно, постоянно обгоняют нас. Мы кричим им, прикалываемся, а они отвечают.

Показывается стена, она составляет часть дома, стоящего в стороне от улицы. Вдруг я навостряю уши. Мне кажется? Я снова отчётливо слышу гусиный крик. Бросаю взгляд на Качинского – ловлю взгляд от него; нам всё ясно.

«Кат, я слышу там претендента на сковородку – «Он кивает. «Сделаем, если вернёмся сюда. Я в теме».

Конечно, Кат в теме. Он точно знает каждую гусиную ножку в окружности двадцать километров.