Вагоны достигают района расположения артиллерии. Места установки пушек замаскированы кустами от взглядов лётчиков, как к некому военизированному празднику кущей. Эти галереи имели бы счастливый и мирный вид, если бы их обитатели были без пушек.

Воздух становится туманным от орудийного дыма и дымовой завесы. На зубах горько отдаёт порохом. Трещат выстрелы, так что наш вагон дрожит, следом раскатывается бушующее эхо, всё колеблется. Наши лица незаметно меняются. Мы даже ещё не в окопах, мы только по пути к ним, но – в каждом лице читается: здесь фронт, мы на фронте. Это ещё не страх. Кто ездит на передовую так часто как мы, тот становится толстокожим. Только юные новобранцы волнуются. Кат наставляет их: «Это был 30,5, я слышу это по выстрелу; – удар приходит сразу.»

Однако глухой звук ударов не проникает сюда. Он тонет в говоре фронта. Кат долго прислушивается: «Ночь ебашит».

Мы слушаем все. Фронт беспокоен. Кропп говорит: «Томми уже стреляют».

Выстрелы слышны отчётливо. Это английские батареи справа от нашего сектора. Они начинают урок рано. При нас они всегда начинают ровно в десять часов утра.

«Что же скажешь», – кричит Мюллер, – «часы у них ходят хорошо».

«Ебашат, говорю я ему, чую задницей». Кат расправляет плечи.

Рядом с нами грохают три выстрела. Струя огня косо устремляется во мглу, орудия ворчат и шумят. Нас знобит, но мы рады, что завтра утром снова окажемся в бараках.

Наши лица не бледнее и не румянее чем обычно; они не напряжены и не расслаблены, и всё же они другие. Мы чувствуем, что в нашей крови произошёл контакт. Это не речевой оборот; это фактически. Это фронт; сознание фронта, плата за это прикосновение. В одно мгновение, где просвистела первая граната, где воздух разорвался от выстрелов, вдруг в наших венах, наших руках, наших глазах покосившаяся наблюдательная вышка, засада, усиленный караул, странная гибкость чувства. Тело с одного удара в полной боеготовности.

Это часто бывает со мной, если случается такая передряга, вибрирующий воздух, который на беззвучных крыльях перепрыгивает нас; как если бы сам этот фронт излучал электричество, мобилизуя неизвестные нервные окончания.

Каждый раз то же самое: мы уезжаем, ворчливые или бодро настроенные солдаты; – потом показывается первая орудийная позиция, и каждое слово нашего разговора получает изменившееся звучание. –

Если Кат становится посреди барака и говорит: «Ебашить – «так, это именно его всегдашнее выражение; – но если он это говорит здесь, то едкость фразы как штык ночью при луне изворотливо режет мысли насквозь, он еще ближе и говорит к этому неведомому, что в нас проснулось с мутной силой, «ебашить». Может быть это наша внутреннейшая и таинственнейшая жизнь, это заставляет задрожать и поднять себя к обороне.

Для меня фронт – ужасный водоворот. Если взять немного подальше от его центра к чистой воде, уже чувствуется его всасывающая сила, которая притягивает медленно, неизбежно, незаметно. Но из земли, из воздуха льётся в нас обороняющая сила, – больше от земли. Ни для кого земля не значит так много, как для солдата. Когда он прижимается к ней, долго, пылко, глубоко лицом и членами зарывается в неё в смертельном страхе огня, она его единственный друг, его брат, его мать, он стонет от страха и его крик в её молчании и её защищённости, она поднимает и отпускает его снова к новым десяти секундам течения времени и жизни, хватает его снова и иногда навсегда.

Земля – земля – земля –!

Земля, с твоими складками и промоинами и котловинами, в которые можно броситься и притаиться! Земля, ты даёшь нам в спазме ужаса, в потоке истребления, в смертельном рычании взрывов безмерную встречную волну спасающей жизни! Сумасшедшая буря едва не порвала на куски бытие, впитавшее твой встречный шторм через наши руки, с нами, спасшимися, зарывшимися в тебя, губами, впившимися в тебя в немом страшном шансе преодолённой минуты! –

Вдруг, частью нашего существа мы падаем при первом разрыве гранаты, как тысячу лет назад. Это звериный инстинкт, просыпающийся в нас, ведущий и защищающий нас. Это не сознательно, это очень быстро, много надёжней, много безошибочней, чем сознание. Этого нельзя объяснить. Делаешь и не представляешь – внезапно лежишь в лотке, и над тобой свистят осколки; – но невозможно вспомнить, слышал ли звук гранаты, или была ли мысль ложиться. Если приходилось бы полагаться на это, получилась бы куча разбросанного мяса. Это другое знание, это прозорливое чутьё в нас, которое проносит и спасает нас, невозможно знать, как. Если бы его не было, на расстоянии от Фландрии до Вогез (горный массив – прим. перев.) уже бы не было больше людей.

Мы уезжаем как ворчливые и весёлые солдаты, – мы попадаем в зону, где начинается фронт, и становимся зверолюдьми.

Редкий лес встречает нас. Мы минуем гуляш-пушку. Мы останавливаемся за лесом. Вагоны уходят. Они должны прийти за нами завтра перед рассветом.

Туман и орудийный дым стоят на лугах по грудь. Сверху светит луна. По шоссе тянутся войска. Стальные каски матово поблёскивают в лунном свете. Головы и ружья высятся над белым туманом, кивающие головы, качающиеся ружейные стволы.

Дальше туман снова рассеивается. Головы становятся фигурами; – мундиры, брюки и сапоги появляются из тумана, как из молочного озера. Они формируются в колонну. Колонна двигается прямо, фигуры смыкаются в один клин, больше невозможно различить каждую по отдельности, только один непонятный клин движется вперёд, странным образом дополняемый выплывающими из молочного озера головами и ружьями. Колонна – без людей.

По пересекаемой улице тянутся лёгкие орудия и впереди повозки с зарядными ящиками. Спины лошадей глянцевеют в лунном свете, их движения прекрасны, они вскидывают головы, видны сверкающие глаза. Орудия и повозки скользят по плывущему фону мимо лунного ландшафта, кавалеристы в своих стальных касках выглядят как рыцари прошедших времён, это по-своему прекрасно и захватывает.

Мы подтягиваемся к складу военно-инженерного имущества. Часть из нас начинает сгибать острые металлические прутья, которые другие просовывают через катушки проволоки, и выходят с ними. Ноша неудобна и тяжела.

Местность становится пересечённой. Опять приходит донесение: «Внимание, слева глубокое минирование» – «Осторожно, траншея» –

Наши глаза смотрят с напряженным вниманием, наши ступни и палки зондируют почву, прежде чем примут груз тела. Вдруг взвод останавливается; – ударяешься лицом в проволочную катушку впереди стоящего и ругаешься.

Несколько разбитых выстрелами вагонов препятствуют движению. Новый приказ. «Папиросы и трубки долой». – Мы замираем около траншеи.

Тем временем становится совсем темно. Мы обходим лесок и потом перед нами сектор обороны.

Неизвестность, рыжеватая заря над горизонтом от одного края до другого. Она в постоянном движении, рождаемая дульным пламенем батарей. Высоко над ней поднимаются сигнальные ракеты, серебряные и красные шары, которые лопаются и падают дождём белых, зелёных и красных звёзд. Французские ракеты поднимаются быстро, они открывают в воздухе шёлковые зонтики и очень медленно опускаются вниз. Они освещают всё как днём, их свет достигает нас, мы видим наши резкие тени на земле. Они парят около минуты, прежде чем догорят. Тотчас взмывают вверх новые, везде, и одновременно снова зелёные красные и голубые.

«Невезуха» – говорит Кат.

Гром орудий концентрируется в подобие гудения одного глухого трутня, а потом снова распадается на группу ударов. Трещат сухие очереди пулемётов. Воздух над нами полон невидимой охоты, воем, трубами, шипением. Это маленькие снаряды; – но между ними ещё звучат органом и большие астероиды, которые гуртом швыряют через ночь тяжёлые крошки, и приземляются далеко за нами. У них трубящий, сильный призыв как у оленей в течку, и их орбита тянется высоко над воем и свистом маленьких снарядов.

Прожекторы начинают обыскивать ночное чёрное небо. Они скользят вверх, как колоссальные, тонкие на конце расширяющиеся линейки. Там тихо и лишь лёгкая вибрация. Один тотчас рядом с другим, они пересекаются, чёрное насекомое между ними пытается от них убежать: самолёт. Он теряет уверенность, слепнет и качается.