- Откуда же ты к нам залетел, соколик, коли пару доброго боишься? Ну-ка вставай да на полог ложись, веничками по тебе пройдусь, а потом в снежок нырнем. Эх благодать… Ничего вы иноземцы не понимаете… - Он стоял во весь рост, медленно покрываясь каплями пота, и создавалось впечатление, что ему холодно, и он не прочь поддать еще жару. Собрав волю в кулак, и не желая позориться, Богумир поднялся, подошел к деревянному настилу, который хозяин назвал полог, и лег на раскаленные до состояния углей доски.
— Вот и умничка. – Улыбнулся садист – хозяин и плеснул квасу на камни.
Клубы пара взметнулись под потолок ржаным ароматом, и упали вместе с вениками на спину. Волна эмоций прокатилась мурашками по телу. Такого он не испытывал даже в Прави, даже во время пьяных загулов с Инглией, даже во время получения молитвенных требов прихожан, не вливалось в душу столько благодати. Веники гуляли по спине, то колотили, то поглаживали мягкими листьями с ароматом меда, наполняли ее, эту самую, очерствевшую веками божественных деяний душу, светлой блаженной радостью. Хотелось еще, еще, и еще. Больше наслаждения. «Не останавливайся Перв, продолжай. Мне сейчас на столько хорошо, что стон вырывается из груди».
- Все парень, хватит, а то сомлеешь с непривычки. Идем на воздух, и в сугроб. – Перв отбросил в сторону веники, выскочил вон, и Богумир бросился за ним, уже не сомневаясь ни в чем и полностью доверившись этому коренастому мужику.
Холод контрастом ожег впившимися иголками мороза кожу, но почему-то это было не больно и противно, а приятно на столько, что он не сдержался и закричал.
Богумир кувыркался в сугробе, и не сдерживая себя хохотал, а Перв стоял, смотрел и улыбался в бороду, радуясь вместе с ним.
Потом они сидели расслабленные в предбаннике за грубым столом, пили шипучий, темный квас, и новый знакомый рассказывал, задумчиво хмурясь горькую историю из своей жизни, а Богумир не прерывая его, внимательно слушал:
- Не знаю, чем мы батюшку Перуна обидели. Вроде и славили его как положено, и требы несли. Не богохулили. Заветы блюли. За что осерчал он за нас я так и не понял. Чудны дела его, нам, простым смертным не понять.
Когда Славка, дочь моя народилась, то мамка ее, моя женка, лихоманкой слегла. Маялась Хавронья. Бредила. Я все, что мог, сделал, чтобы помочь. И знахаря звал, и волхва, и сам молился денно и нощно, и травами отпаивал, ничего не помогло. Померла она на пятый день. Сгорела огнем внутренним. Страшно померла половинка моя ненаглядная, в муках.
Вдвоем мы с дочкой остались, вдовыми. С тех пор, я никакой больше бабы в дом не посмел привести, не мог женку предать, считал, что не честно это, любовь забыть. Всего себя Славуне отдал. Отрада она моей душе горемычной стала.
Выросла девка красавица, глаз не отвести. Как пятнадцать стукнуло, так женихи стаями пошли. Не дом, а место поклонения какое-то получилось. Тут тебе и на гуслях по ночам поют, и на кулачках, кто достойнее, по утру сходятся. Не жизнь, а тарарам. Я уж их и дрыном гонял, и водой с колодца окатывал, ничего не помогало. Замуж девку отдавать пора, а у меня душа ноет, отпускать не решается. Вот видимо за эту жадность отцовскую меня боженька и наказал.
Нашел я все же достойного парня, из соседней деревни, что за рекой — сына мельника. Срок пришел девке семьей обзавестись, да своим укладом жить, вот я на горло любви своей отцовской, эгоистичной наступил, и выбрал жениха достойного. Он и пригож, и богат, и умен, и дочки вроде по нраву пришелся. Решили на Коляду сосватать да сговориться, а по весне и свадебку справить, как снег сойдет. Все по уму, как предками завещано.
По началу все чинно шло. Сваты ряженые в дом пришли, девку посмотрели, одобрили, поторговались, как положено, да за столом приданное обсудили, меду хмельного выпили изрядно, сговорились. Сани запрягли и веселым красным поездом на капище отправились, у богов разрешение на обручение спрашивать, да о времени свадебки, перед ликами их, договариваться
Красиво все проходило. С гимнами да молитвами пошли по кругу требы к стопам идолов раскладывать, к последнему, как и положено к Перуну-Батюшке. Волхв, каравай хлеба пшеничного положил, крынку молока парного поставил, благодатную молитву хвалебную затянул, у него голос дюже красивый, басовитый да звонкий:
Отче громам,
Перуне вышних ратаю,
Пребуди вовеки с нами,
Во молоньях, во огне, во стали,
Во рати, во честном хлебе,
Во всяком правом деле.
Крепи нас во Правде Божской стояти,
Землю-Мать защищати,
Веру Предков хранити,
А всякую кривду избыти,
А яко от Рода явлено
Так буде Тобой восстановлено!
Гой! Слава! Слава! Слава!
На последних словах пришёл-таки Громовержец, услышал. Явил волю свою, да только не такую, какую ожидали. Разверзлись небеса. Грянул весенний гром посреди зимы. Сверкнула молния, и ударила в идол божий. Раскололся тот пополам щепами. Одна часть в лес улетела, а вторая в дочку мою. С ног сбила и жизнь выбила. Рассыпалась эта половинка на кусочки, вспыхнула огнем божьего гнева, и погасла, осыпавшись пеплом, уничтожила мою и Славкину жизнь в радости, оставив с пеплом горе-горькое.
Волхв, хоть и был изрядно оглушен, он ведь ближе всех к молнии оказался, но пришел на помощь. Травами, массажами, да заговорами вернул жизнь девчонке. Да только что это за жизнь. Кому теперь калека нужна. Сваты от свадьбы отказались. Рухнуло счастье так и не начавшись.
Славуня хотела руки на себя наложить, вовремя я тогда проснулся. Не дал свершиться непотребству. Время прошло, год с тех пор пролетел…
- Как год, это же совсем недавно было. – Воскликнул недоуменно Богумир, осознав, о чем рассказывает хозяин.
- Год. – Кивнул и вздохнул, подтверждая слова Перв. – Смирились мы с дочкой, что одни теперь доживать будем, калеками. Видно, судьба такая. – Он замолчал и отвернулся.
Как током пробило парня. Время в Прави летит по-другому, что там день, здесь год. Так вот почему дед так осерчал. Не за идол свой порушенный да пожжённый он гневался, не за воровство осколка молнии, и даже не за вранье да глупые оправдания. За жизнь девичью порушенную, за мечты ее несбывшиеся, наказал. И мало. Такое простить нельзя. Такое и он сам себе простить не сможет. Человека можно лишить жизни, и это принимается как данность, но лишить его мечты, это оставить пустую оболочку, это на много страшнее смерти, такое богами не прощается. Осознание того, что надо делать, озарило яркой вспышкой разум парня.
- Отдай ее за меня. – Выдохнул Богумир.
- Что? – Не понял Перв и обернулся.
- Женюсь. – Вскочил парень. – Отдай в жены дочь. Буду ей мужем, а тебе сыном.
- Ты дурак что ли? Зачем тебе кривая девка? Нам жалость не нужна. Я понимаю, что ты мне за жизнь свою благодарен, да только то не повод ее себе да дочери моей рушить. Что это за совместная жизнь такая получиться у вас, основанная на жалости да долге, и без любви. Не согласен я, да и она не согласится. Она у меня гордая. – Он вновь отвернулся.
- Тогда оставь у себя, работником. Мне все едино идти некуда. – Богумир больше решил не упоминать о своем божественном происхождении, а притворится потерявшим память. – Нет у меня никого на этом свете. А решишь ли ты потом принять меня в семью, и отдать замуж дочь, через время поговорим. Может все изменится.
- Ну что же. Тебя я при себе, пожалуй, оставлю. Ты хоть парень и неумелый да хилый, но старательный вроде, да смышленый, да и куда я тебя по зиме в мороз выгоню, только на погибель. Оставайся. Только не вздумай мне девку обидеть. Голову откручу.
- Перуном клянусь, пальцем не трону, пока моей женой не станет. – Дед свидетель. – Воскликнул в запарке парень и осекся, осознав, что вновь прировнял себя с богами.
- Чудной ты. – Вздохнул Перв. – Но почему-то мне нравишься, есть в тебе доброта и еще какой-то стержень стальной, который не каждому даден. Описать не могу, но чувствую. – Он посмотрел в глаза. – На том и сговоримся. Живешь у нас, по хозяйству помогаешь, жизни учишься, к Славке не пристаешь с глупостями, и не смущаешь. Глянешься ей, и сам, к тому времени не передумаешь, справим свадьбу, даже несмотря на то, что ты голь перекатная, ничего за душой не имеющая. Вам моего добра на жизнь хватит, а может еще и на кузнеца выучишься, вообще хорошо получиться. Жми руку в сговоре. – Он протянул мозолистую ладонь.
