— Вот Богумир обрадуется, узнав, что у отца жены жизнь отнял, ради того, чтобы свою хворобу изгнать. — Ехидно хмыкнул Даждьбог, и еще отхлебнул нектара. — А уж как Славуня-то рада будет тятькиной смерти, вот ей жить-то после этого сладостно будет. Вот счастье-то... — Он положил руку на плечо воеводы. — Думай, что говоришь сват, и пей теперича поменее, а еще лучше вовсе брось, тебе еще внуков поднимать да нянчить, кто как не ты им науку воинскую преподаст, кто уму-разуму научит? Правду, от кривды кто отличить поможет? Нет у них на земле другого деда, кроме тебя, а те, что на небесах, те далече, и туда смертным ходу нет. Иди прямо сейчас к князю, да потребуй работы поболее, да потяжелее. Пусть тебя делами загрузит, да так, чтобы домой только доползти и смог. За трудами тяжкими, и мыслям дурным места в голове не будет. Жди воевода и верь. Все наладится. Вернутся дети и счастливы будут. Это я тебе как мужчина, как отец, и как бог говорю.

***

Очнулась Славуня в странном маленьком, жарко протопленном, сухом помещении. Тусклый свет, от куда-то с боку, выхватывал из полумрака бревенчатые не ошкуренные от потрескавшейся коры, бревна стен, и потолок, неаккуратно сработанный из тесанных, неструганных досок, в щелях между которыми торчали пучки желтого, сухого мха. Пахло хвоей и медом. Рядом кто-то тихо разговаривал.

Трое сидели за столом. Два малюсеньких мужичка, один из которых, рыжий. Он был ей смутно знаком, но она не помнила от куда его знает, и кто он такой, память отказывалась вспоминать, вырезав безжалостно прошлое. Никто она, ни что было ранее, девушка не знала.

Второй — сухонький, какой-то корявый, дерганый, похожий на сухую ветку можжевельника, в вязанном синем, залатанном бесчисленными, разноцветными лоскутами свитере, надетом прямо на голое, светло-коричневое тело. Зеленые волосы, зеленые глаза, зелёная борода, больше похожая на густой кустарник, вытянутая, похожая на запятую голова и длинный нос, похожий на раздвоенный в конце сучек, и вывернутыми наружу ноздрями.

Третьим, прямо на столе, сидел здоровенный светлячок, источник освещения всего дома, и расправив в блаженстве, трепещущиеся крылья, лакал, похрюкивая, из глиняной плошки тягучий мед.

Слава прислушалась.

— Вот что ты думал, Филька, когда ее ко мне тащил, что дальше делать будешь? Никогда еще человек не бывал в моем доме. — Бухтел зеленый. — Неча ей тут делать.

— Что же мне ее, в барсучьей норе, бесчувственную бросить надо было? — Нахмурился тот, кого назвали Филькой. — Не правильно это. Мы вместе от кикиморы бежали, вместе беду встретили, вместе и к тебе за помощью пришли.

— Правильно, не правильно. — Возмутился зеленый. — Да только что делать то теперича?

— В город ее надо. — Поднял измазанную медом мордочку светлячок, и облизнулся, закатив выпученные глаза. — Она говорила, что невеста бога, вот пусть людишки ее богам и представят, даже если и соврала, все едино примут, они своих не бросят.

— Дурень. — Рявкнул на него зеленый. — А кто ее в город потащит? На виду-то у всех. Виданое ли дело, чтобы вот так, перед народом объявляться? Нам духам, да нежити, прятаться от глаз положено, а не шастать по столицам.

— Да не ругайся ты, Сучек. Все мы понимаем, но и бросить ее не могли. Померла бы она там, в яме с ледяной водицей. Огневица весенняя у нее в груди поселилась. Дышать не давала. Спасибо Светозару, знал как кашель укротить. Теперича ей покой да уход нужен, а где его искать, как не у тебя, не у кикиморы же. — Он рассмеялся собственной шутке. — Медком, да взваром с травками лечебными попоим, на ноги поставим. Поднимется, да сама в город уйдет. Не пужайся, не выдаст она твою избу, у нее совесть есть, такие как она добра не забывают. Не продадут.

— Какой медок? Какие травки? Огневицу без волхва и лекаря не одолеть. Помрет тут у меня болезная, я еще и виноват перед богами останусь, что не уберег. — Сучек едва не подпрыгнул от возмущения на лавке.

Слава внезапно закашлялась, и вся троица подскочила, и мгновенно склонилась над ней.

— Очухалась, красота моя? — Рыжий дотронулся до лба девушки. — Во какая жаркая, самовар распалять можно, вмиг вскипит.

— Вы кто? — Прошептала Слава.

— Во дает. — Засмеялся домовой. — Филька я, не уж-то запамятовала? Вон того вон червяка, с рожей медом измазанной, Светозаром кличут, ну да ты же нас знаешь, чего попусту еще раз знакомиться. Ну, а вот этот корявый, что зыркает недовольно, то леший местный, мы у него в гостях. — Ты чавой так гляделки-то вытаращила, не уж не помнишь? Не пужай так.

— Правда, не помню ничего... А я кто? — Девушка попыталась приподняться, но не смогла, и без сил упала на лавку, на которой лежала и потеряла сознание.

— Ой беда, беда, беда. — Запричитал Филька, закачав сокрушенно головой. — Вот же тя угораздило-то. Как же так-то? Че делать-то теперича? Как без памяти-то ей?

— В город надо. — Нахмурился Сучек. — В коем веке со светляком я согласный. — Ума не приложу, что делать? И идтить нельзя, и не идтить нет возможности. Вот же загадку загадала нам болезная. Чтоб и вам отныне такие гости приходили, да почаще. — Зыркнул он злыми глазами на домового. — От всей души проблем желаю.

— Есть у меня одна идейка... — Филька пропустил пакостное пожелание мимо ушей, и задумался. — Я сейчас по-быстрому сбегаю, а вы пока деваху травками попоите, попробуете жар сбить, да выносите ее под елку кривую, что на опушке в прошлом годе молнией изувечило. Положите там ее на лапник, да прячьтесь. Поторопиться нам надо, не то сожрет болезную огневица, еще до того, как людишки придут, да помогут. Эта зараза любит, когда пожарче внутри и похолоднее снаружи, такая она пакость эта, и откуда только в барсучьей яме объявилась, ума не приложу?

— Ты что задумал?! — Воскликнул Сучек, но домовой уже выскочил из дверей. — Вот же вляпался я с вами. Таких как вы друзей иметь, врагов не надоть. — Посмотрел он угрюмо на светляка. — Ну чего глазенками лупаешь, тащи плошку с медом, да кипяток, девку взваром поить будем, выхаживать.

***

Велимир крался по лесу с наложенный на тетиву стрелой, готовый мгновенно натянуть лук. Только что мелькнул полинявший уже в серое заяц. Весной, конечно, не дело бы охотится, чего там со скотинки оголодавшей взять? Кожа да кости. Но припасы, после долгой зимы, уже подъедены, новых брать пока негде, а дома мамка захворала, не то, чтобы сильно, но ей бы бульончику мясного, понаваристее надо, в миг оживет. Она у него одна, да он у нее один, беречь друг-дружку надобно. Батька помер давным-давно, когда Велемир еще грудь сосал. Так и осталась мамка одна, не нашла вдовая себе нового мужа. Говорит любила сильно, и от того другого не надобно было. Так вдвоем и жили.

Жениться парню пора пришла. Да кто же за бедняка дочку отдаст. Он вроде и рукастый, и не урод какой, но богатства не нажил. Наследство получить не с кого, а сам еще заработать не успел. Семнадцать годов всего, только жить начинает. Но он знает, что все у него получится. За что бы не взялся, везде толк. И в кузню вон уже подручным, в ученики зовут, и Пров к себе в помощники по хозяйству приглашает, у того ферма богатая, коровушек много развел, а рук не хватает, долю с продаж готов предложить, за помощь рукастого парня. Дочку с удовольствием бы свою за него отдал, да не дали боги девки, одни пацаны, да и те не в батьку ленивы.

Все будет у работящего паренька. Велимир не лентяй, да и умом не обижен. Женку бы только похозяйственнее...

Заяц грыз молоденькую осинку, и так увлекся сладкой корой, что и не заметил, как подкралась, да выглянула на кончике стрелы, из-за дерева, его смертушка. Лук медленно натянулся...

— Кхе. — Раздалось сверху. — И не жалко животинку -то гробить. Чего с нее есть-то будешь, там и мясца только на понюхать.

Велимир от неожиданности вздрогнул, стрела, визгнув обидой, улетела мимо цели, воткнувшись в ту же осинку, которую только что глодал заяц, а тот, с испугу, уже петлял наутек куда-то в ближний кустарник, пойди догони косого.