– Значит, все вышло нехорошо?

– Нет. Почему? Она умерла, дожидаясь друга своего сына, понимаешь? Полная добрых слов, желая поговорить о своей любви, она не думала о смерти. Крестьяне остались с тем же, без водки и без помощи, так как наследники разделили имение. А на деревне сохранилась добрая память о ней, потому что все плохое позабылось. Родилась легенда: жила, дескать, одна странная и добрая женщина. Никому от этого, правда, никакого толку, но зато красиво.

Взволновала меня эта история, горькая и необыкновенная, как жизнь, и неуловимая, как жизнь. И насмешливое согласие Хасана или его спокойное отрицание, мучительный жизненный вихрь, который человек должен смирить, чтоб не сойти с ума.

Я засмеялся, чтоб облегчить возможную горечь и остроту своего вывода:

– Остановись на чем-нибудь, ради бога, определись, найди точку опоры. Ты во всем сомневаешься.

– Ты прав, во многом я сомневаюсь. Это плохо?

– И не хорошо.

– Значит, не плохо, но и не хорошо. А не сомневаться – это хорошо. А может быть, и плохо?

– Не понимаю.

– Существует ли что-нибудь, в чем ты абсолютно уверен?

– Уверен в том, что есть бог.

– Вот видишь, а те, кто не верит в бога, уверены, что его нет. Может быть, было бы хорошо, если б они не были так уверены.

– Да. И что тогда?

– Ничего.

Но я уже раскаивался в том, что спросил, не заметив ловушки обманчиво мудрой логики. Как разумна и опасна эта мысль! А он подвел меня к ней играючи.

Он силен своей неуверенностью.

Мне это не мешало, ничто в нем мне больше не мешало. Я полюбил его и, даже не соглашаясь с ним, считал его правым. Он был мне дорог даже тогда, когда я считал, что он не прав.

И один день, проведенный без него, казался мне пустым и бесконечным. Я безмятежно существовал в его тени.

Отец его без страха ожидал неизбежного, окруженный ожившей любовью сына.

Для нас обоих Хасан стал самым необходимым человеком в мире. Поэтому я огорчился, узнав, что он отправляется в путь.

Я пошел к нему, так как не видел его уже целые сутки. Он играл в тавлу[48] с отцом, сидя у его постели.

Старик сердился, бросая кости между черными и белыми треугольниками.

– Ух, прах побери, как ты ходишь! Фазлия, – жаловался он слуге, – не идут кости.

– А ты подул на них, ага?

– Подул, не помогает. А Зейна где? Пусть она их положит между грудями.

– Стыдно, отец!

– Что мне еще может быть стыдно? Это стыдно, Фазлия?

– Нет, ага, боже сохрани.

– Лучше, отец, потри их о рукав дервиша.

– В самом деле? Ты не рассердишься, Ахмед-эфенди? Ей-богу, помогает.

– Я рад, что ты пришел, – улыбнулся мне Хасан.

– Я со вчерашнего дня тебя не видел.

– Подождите со своими разговорами, – сердился старик, – пока я не выиграю. Теперь у меня пошло.

– Отец поправился.

– Ты хочешь сказать, что я злюсь?

Он в самом деле выиграл и был утомлен и осчастливлен этим. Он походил на ребенка, походил на Хасана.

– Я отправляюсь в путь, в Дубровник, – сообщил мне Хасан, смущенно улыбаясь, словно провинился в чем-то перед отцом.

– Зачем едешь?

– Торговать. Мои друзья тоже едут, вот вместе и отправимся.

– Едет латинянка, едет и он. А про торговлю он выдумал.

– Не выдумал.

– Выдумал ты. Если б торговать, то я бы смог тебя отговорить. А раз из-за нее – не могу, она сильнее.

– Ты сам, отец, всякое выдумываешь.

– Неужели? Я состарился, но не все еще позабыл. А вот в голове у меня кое-что не укладывается, это другое дело.

– Разве есть что-нибудь, что не укладывалось бы у тебя в голове?

– Есть.

Старик обращался ко мне, словно продолжая сердиться на Хасана.

– Есть. Не укладывается у меня в голове, как это он отправляется в дорогу вместе с женщиной и ее мужем. Кто дурак? Мой сын или тот латинянин?

– Или оба, – смеялся Хасан, нисколько не обижаясь. – Ты, кажется, не признаешь дружбу?

– Дружбу? С женщинами? Дитя мое тридцати лет отроду, что с тобой происходит! С женщинами дружат только любители мальчиков.

– А может, они с мужем друзья? – вмешался я в этот неприятный разговор, во время которого Хасан только посмеивался.

– Тебя, Ахмед-эфенди, упрекать не стоит, ты в этих делах разбираться не можешь. У них муж всегда друзей жены принимает, жена друзей мужа – никогда.

– Отец, ты закашляешься.

– На твою беду, не закашляюсь, сегодня ясный день и чистый воздух, напрасно ты меня пугаешь. Ведь говорил я ему: если тебе нет до нее дела, не трать понапрасну время; если она не хочет тебя, найди другую; если ты ее любишь и она тебя любит, уведи ее.

– У моего отца все просто.

– А зачем он едет, почему он едет с ними, сам дьявол не разберет. Наверняка только для того, чтобы защитить своих друзей от нападений хайдуков. А на него самого разве не могут напасть хайдуки? У нас все просто! Гораздо проще у вас, запутавшийся мой сын, у вас все неразумно.

– Какую истину ты сейчас изрек, отец! Испокон веку сыновья неразумнее отцов, и разум вовсе исчез бы, да, к счастью, сыновья обретают его, сами став отцами.

– А ты когда-нибудь обретешь разум?

– Мука мученическая с сыновьями, отец.

– Не смейся. Сколько ты пробудешь в дороге?

– Пятнадцать дней.

– Почему столько, бедный мой сын? Знаешь ли ты, сколько это, пятнадцать дней?

– Может быть, и больше.

– Ладно, поезжай. Раз тебе все равно, то безразлично и мне. Через пятнадцать дней ты ко мне на могилу можешь прийти. Пусть, поезжай.

– Ты сказал, что тебе лучше.

– В мои годы лучше и хуже стоят друг возле друга и сменяются, как день и ночь. Свече тоже лучше, когда она догорает.

– Ты хочешь, чтоб я остался?

– Чтоб ты остался? Во-первых, ты врешь. Во-вторых, мне вышло бы боком, если б ты даже остался. Сейчас поздно, езжай. Долго не задерживайся. Пятнадцать дней для меня много, для тебя – достаточно. И возьми с собой побольше народу, я заплачу. Мне будет легче, если я буду знать, что ты в безопасности.

– Шейх Ахмед станет навещать тебя, пока я буду в дороге.

– Самый лучший подарок, который мог тебе сделать всевышний – послать вот этого доброго и разумного человека. Но не худо и ему отдохнуть от тебя, поэтому за все пятнадцать дней мы ни слова не скажем о тебе.

И все пятнадцать дней мы говорили только о нем.

Его отъезд сделал бедняками нас обоих. И лишь упоминание его имени радовало нас. Старику было тяжелее, он жалел о каждом дне, проведенном без вновь обретенного сына, который отдалял от него мысль о смерти. В его брюзжании заключалась любовь, беспокойная и суровая, но и она помогала забыть о близкой гостье. Черная птица кружила над ним. Теперь он знал о ней и боялся ее. Разве не горше ему было бы без любви?

Я тоже горевал из-за отъезда Хасана, потому что он приучил меня к себе и как раз сейчас стал для меня необходим.

Здесь проходил в моей жизни водораздел – то, что было, и то, что мне предстояло и чего я не знал. Я поджидал в засаде, как охотник, внимательный и терпеливый, но не был уверен, не подстерегают ли меня тоже, не окажусь ли я тоже в ловушке. Друг рядом со мной унял бы мою дрожь в ожидании следующего шага, который заставит меня сделать судьба. В этом ощущении мрака и тайны за всем, чего я не видел, тайны, которая лишь откроется мне, таился ужас, но вместе с тем и тихое ликование оттого, что произойдет ожидаемое, что я избран осуществить волю, которая сильнее моей. Я не только орудие, не чужая рука, я не камень и не дерево, я – человек, иногда я боюсь, как бы душа моя не оказалась слабее желания или чтоб меня не разорвала накопившаяся ненависть, подобно тому как созревшее семя прорывает оболочку, в которой оно растет. С Хасаном я могу спокойно ждать, с Хасаном я могу спокойно дозреть до того часа, когда зеленое знамя взовьется над городом, а не чабуртия накроет мое тело.

Оба мы ждали, пока вернется единственный человек, до которого нам было дело. Старик не скрывал своей тревоги. Он начинал ругать сына, старое властолюбие как будто не ослабело в нем, но неловко прикрытая нежность вскоре переходила в бессильные сетования.