– Если у него теперь сердце не разорвется, – весело говорил он, – значит, оно из камня.

Он приобрел Коран, который переписывал мулла Юсуф, чтоб сделать подарок отцу. Юсуф отказывался принять деньги, но доводы Хасана звучали веско:

– Два года труда на ветер не бросают.

– Зачем мне деньги?

– Отдай их тому, кому они нужны. И удивлялся, рассматривая Коран:

– Он же художник, шейх Ахмед, а ты молчишь и прячешь его, боишься, как бы у тебя его не отняли. Он напоминает мне знаменитого Муберида[40]. А может, у него даже лучше. Более страстно, более искренне. Ты слыхал о Мубериде, мулла Юсуф?

– Нет.

– Талант принес ему славу и богатство. У тебя талант не меньше, а в нашем городке о тебе никто не знает. Даже те, кто бывает в текии. Наши таланты уходят в Стамбул или Мисир[41], и другие воздают им славу. Мы их не знаем, нас это не касается или же мы сами не верим в себя.

– Какая здесь может быть слава, – сказал я, отклоняя упрек. – Я хотел отправить его в Стамбул, но он не согласился.

Юноша смутился, как и в первый раз. Только уже без примеси страха.

– Я делаю это для себя, – тихо произнес он. – Я даже не думал о том, обладает ли это ценностью.

– Если ты говоришь это искренне, мы можем только преклоняться перед тобой, – засмеялся Хасан.

Юноша ушел, смущенный похвалами.

– Не перевелись еще на свете застенчивые и чувствительные люди, друг мой. Разве это не удивительно? – сказал Хасан, глядя ему вслед.

– Они всегда будут.

– Слава богу. Слишком многие из нас не знают, что это такое. А этих следовало бы беречь на развод. Кажется, он мало тебя интересует, – добавил он неожиданно.

– Молчаливый он, замкнутый.

– Застенчивый, молчаливый, замкнутый. Да поможет ему аллах.

– Почему?

– Странным делом занимаетесь вы, дервиши. Вы продаете слова, которые люди покупают из страха или по привычке. Он не хочет или не умеет продавать слова. Не умеет продавать и молчание. И талант. И его не интересует успех. Что же его тогда интересует?

Невозможно, трудно остановить его, когда кто-нибудь привлечет его внимание. Часто это бывает без причины или по причине, которая важна только для него.

– Почему ты расспрашиваешь о нем?

– Я не расспрашиваю. Мы просто разговариваем.

– Ты обладаешь странной способностью угадывать несчастных.

– Разве он несчастный?

Я рассказал ему все, что знал сам, или почти все, рассказал о равнине, о мальчугане, о его матери и, пока рассказывал, все отчетливее понимал, что этот юноша – жертва. Как и я. И я не знал, чьи страдания больше, его они поразили в начале жизни, меня – в конце. Я не сказал этого, чувствуя, что сильнее и сильнее переживаю это несчастье: я удваивал его, имея в виду и себя самого.

Хасан слушал, глядя в сторону, и не прерывал меня, взволнованность не помешала ему уловить суть.

– Кажется, ты только сейчас его понял. Надо было ему помочь.

– Он не принимает ничьей помощи, никого не подпускает к себе, никому не доверяет.

– Он доверился бы любви. Он был ребенком.

– Я любил его. И я привел его сюда.

– Я не виню тебя. Все мы такие. Мы прячем любовь и тем душим ее. Мне жаль вас обоих.

Я понимал, что он имел в виду: он мог бы заменить мне брата. Но брата никто мне не мог заменить.

Я не помог Юсуфу! А кто помог мне?

Я говорил о себе, назвав только его имя. Укрывшись за ним, я отодвинул себя. Потому ли, что Юсуф молод? Или потому, что во мне есть гордость и сила? Сильных не жалеют.

– А теперь? Как теперь? Вы оба молчите?

– В несчастье люди всегда очень чувствительны. Мы могли бы причинить друг другу боль.

Не было смысла говорить о том, что трудно объяснить, о том, что я люблю память о равнине, но ненавижу его холодную отчужденность и хмурое молчание, убивающее надежду. Я упростил эту сложную ситуацию, сказав полуправду, что, хотя мы отошли друг от друга, связь между нами все же сильна, ведь нелегко уходить от того, кому ты помог и о чем хранишь доброе воспоминание. Мы с Юсуфом словно близкие родственники, и недоразумения между нами родственные, они всегда недалеки от любви.

– Ненависть тоже недалека от любви, – улыбнулся Хасан.

Я не удивился. Слишком долго он был серьезным. Я ответил шуткой:

– До этого мы еще не дошли.

С тех пор они стали встречаться чаще. Хасан приходил в текию или звал его к себе домой. Они вместе ходили по делам Хасана, составляли договоры и занимались подсчетами, гуляли в сумерках вдоль реки. Мулла Юсуф менялся на глазах: подобно туману, его окутывало обаяние Хасана. На лице его по-прежнему оставалось выражение потерянности, которое выделяло его среди людей, но он не был больше таким подавленным и унылым, как прежде. Словно бы возрождался тот далекий мальчуган, возрождался медленно, словно пока прикрытый тенью.

Он беспокоился, если Хасана не было, восторженно смотрел на него, когда тот появлялся, радовался его бодрости и дружескому участию, не уходил, как бывало, когда Хасан и я начинали беседу, оставался с нами, почти позабыв о необходимой осмотрительности, пользуясь правом, которое ему давала новая дружба. Хасана тоже радовала безмолвная привязанность юноши, сердечность, с которой он его встречал.

А потом вдруг все переменилось. Резко и внезапно. Хасан перестал приходить в текию, не звал больше Юсуфа, они больше не встречались.

– Что с Хасаном? – удивленно спрашивал я.

– Не знаю, – смущенно отвечал он.

– Давно он не приходил?

– Уже пять дней.

Юсуф выглядел подавленным. Взгляд его снова стал неуверенным, тяжелая тень легла на лицо, начавшее было проясняться.

– Почему ты не пошел к нему?

Он опустил голову и с трудом произнес:

– Я ходил. Меня не пустили.

Мне самому едва удалось увидеть Хасана.

Маленькая женщина с рассеянным взглядом улыбалась, то ли о чем-то вспоминая, то ли чего-то ожидая. В волосах у нее был цветок, она принарядилась и умастилась – муж, наверняка, находился в счастливом заблуждении, что это ради него. Она впустила меня, попросив сказать, будто я нашел дверь незапертой: легче оправдаться в том, что позабыла запереть, чем в том, что меня пустила. Три дня и три ночи он не выходит, сказала она, и в голосе ее не было тревоги. Она все воспринимала легко.

Я нашел Хасана в просторной гостиной с друзьями. Они играли в кости.

Комната была не убрана, клубы табачного дыма вились в полутьме, толстые шторы были спущены, горели свечи, хотя уже наступило утро, люди выглядели бледными, измученными. Возле них стояли медные чашки и бокалы. И лежали кучи денег.

Выражение лица Хасана было жестоким, угрюмым, почти злым.

Он удивленно, без тени гостеприимства посмотрел на меня. Я пожалел, что пришел.

– Мне хотелось поговорить с тобой.

– Я сейчас занят.

В руках у него был кубик из слоновой кости, и, продолжая игру, он кинул его.

– Садись, если хочешь.

– У меня нет времени.

– О чем ты хотел говорить?

– Неважно. В другой раз.

Я вышел оскорбленный. И удивленный. Что за человек? Пустозвон? Неверное апрельское солнышко? Ленивец, которого одолевают пороки?

Настроение у меня было испорчено, тяжело было думать о том, что люди так переменчивы. Наговорят с три короба и тут же обо всем позабудут.

Когда я дошел до конца длинного коридора, Хасан окликнул меня из комнаты.

Впервые я видел его неаккуратным, безразличным к своему виду. Словно это и не он. Глубоко запавшие глаза помутнели и потускнели от пьянства и бессонных ночей. Скверно выглядел он при свете.

Без улыбки смотрели мы друг на друга.

– Прости, – угрюмо произнес он. – Не вовремя ты пришел.

– Вижу.

– Тебе не вредно знать обо мне все.

– Тебя нет уже несколько дней. Я хотел узнать, что с тобой.

– Дела были. Кроме этих.

– Я пришел из-за Юсуфа тоже. Что-нибудь произошло? Он приходил к тебе, ты не пустил его в дом.