Я вовсе не узница. Солнце, венец, рубины, прожилки листвы пульсируют, будто вены. Держи, обвивай, обнимай, укрывай, Любимый. Колючие прутья ладонью благословенной. Андрей Храню В анналах памяти, в архивах храню приметы давних лет, минувших дней и дат счастливых, как будто в прошлое билет… Истёртый снимок чёрно-белый – застывший оттиск юных грёз, свидетельство души незрелой, былой любви апофеоз. И ворох писем безмятежных… Как приказать: забудь, порви! Предать огню сухой валежник – остаток памятной любви… И снова душу растревожит какой-нибудь засохший лист… За каждым днём, что мною прожит, – тепло сердец и светлость лиц… Храню. Любовно и прилежно. (Хотя былого след простыл!) Храню. Старательно и нежно. Так тяжело сжигать мосты… Анна Персефона Вот она выбегает и щурится, пробует землю – кто кого согреет? стынь бесснежная? пятка босая? И клюёт ей ступни, как птенчик, первая зелень. Робкие, щекочущие касанья. Разрисованы руки царапинами в орешнике. Листья ластятся, молодые прислужники. Эй, вы где, подснежники, и надснежники – послестужники?! Вот она раскинула руки, тоненькая, прямая, ей перехватило голос, и плачет она, и молит: обнимать бы вечно и небо, и травы, и море, обнимаю вас, хорошие, обнимаю… И густеет воздух – приворотное зелье. Сладко, сладко, руки и губы в него окунаю… Я же здешняя, нисколечко не подземная, до последней жилочки я земная! * * * Он стоит и ждёт. Всемирный, чужой, всемерный. Будто не окован любовными звеньями. Он стоит среди смерти и бывших смертных – потому что бессмертно одно забвение. Сам – и смерть, и суд, и мшистые камни, и беззвучные воды. И смотрит он осторожно: виноградный сок по губам любимой стекает, и на шею сладкая побежала дорожка… Будто лозы, поспели её высокие груди. И походка вьётся, волну прибрежную вопрошает… Брат Морской, присмотри за девчонкой шалой, накидай ей брызг, сапфиров, что ль, изумрудин… Вот она ликует, плещется, трёт молодые очи, носится по кромке, искры разбрасывая. Вот она выкручивает подол и хохочет… Посмотри – не смотри – как она прекрасна. Вот она лукаво щурится – и всегда по-разному, растрепались косы, это с гор текут перелески… Присмотри за ней, пожалуйста, Брат Небесный. Посмотри – не смотри – как она прекрасна. Вот она, набродившаяся, приходит. Без напоминаний и зова: ну где ж она?! Оживает подземье бесцветное и глухое. Это он обнимает её – не удерживая… Анна
Оборотничество Мы считались такой идеальной парой: озорное солнце и добрая тень. Я люблю его – он нормальный, хороший парень! Только оборотень. В нём угрюмая сила порой ночует, поводок обрывает глухая жуть. Зверь скулит и рвётся, и я его нюхом чую. И держу. А когда он с утра подставляет спину, набродившись, дышит устало и тяжело, я спокойно глажу вздыбленные шерстины. «Успокойся, маленький, всё прошло…» А с недавних пор он хохочет, как одержимый. Пробирает до дрожи смех, уходящий в вой, переполненный смертью, людской поживой, дважды, трижды, стократ живой! Он сказал, что устал служить человечьей правде, что пора взрослеть, на людишек глядеть трезвей, и теперь он не оборотень, а каратель. И мессия, и суперзверь. В соцсетях друзья, безбашенны и клыкасты, как один провыли про новый закон представителей новой всесильной касты. Вот таких, как он. Объявился – с ухмылкой лисьей и шеей бычьей – Главный Волк, новоявленный царь и бог. Да, пока в вас видят парней обычных. До поры – пока не вопьётесь в бок. Я боюсь, я кричу – ну кому ты себя-то продал?! И куда мне идти, если я навсегда с тобой? Посмотри мне в глаза – я детёныш людского рода – и неправда, что выращена на убой! Пусть умрёт в ночи беспамятный твой советчик! Вымой когти, язык и сердце, и станешь чист! Зверь, зверюга мой, славный мой, человечий, ну опомнись, пожалуйста, излечись! А кругом бурлит заразительное безумье, страстно шепчет: отдайся и приумножь… Он впервые швырнул меня и оскалил зубы. Я впервые – я не хотела – взялась за нож… Андрей Половины Забыл. Не помню я уже, как злые тучи надвигались, как на злосчастном вираже мы в хлам с тобою разругались. Как обменялись мы в сердцах накопленной годами желчью, подпортив красоту лица обид безжалостной картечью. Но помню, твой кривился рот, внося сумбур в точёный профиль. И в муках корчился Эрот: он не готов был к катастрофе… Там, где с тобой соединясь, когда-то став единой плотью, – остался шрам. А наша связь – теперь лишь жалкие лохмотья… Забыл, но шрам болит ещё, и студит душу пустошь комнат. А брак, что небом освящён, жестоко надвое расколот. Никто не уцелел в борьбе, дымятся брачные руины. И каждый вновь сам по себе. И мы, как встарь, – две половины… |
