Много позже тетя Поля рассказала, что потерявшая родных и дом в результате вторжения турок юная имеретинская дворянка приехала в Кавказскую с войсками, вернувшимися с турецкого фронта. От молодого офицера родила внебрачного сына. Со временем, обзаведясь постоялым двором, она обвенчалась со своим работником – хромым казаком-бобылем Кривогузовым, ставшим отчимом ее сыну. Тетя Поля поведала и о том, о чем папа не говорил ни слова: о его первой жене и о наследстве из зарубежья, полученном им через генерала Неврева в Ростове в 1913 г., и невесть куда девшимся8.
Отец не без гордости говорил, что, отбыв в 1912 г. обязательную казачью службу – всего девять месяцев под началом станичного урядника, – больше никогда ни в чьих войсках не служил и в войнах не участвовал. Как это ему удалось, не объяснял. О революции и гражданской войне никогда ничего не говорил. Упоминал как ужасный лишь случай, когда при артиллерийском обстреле станицы снаряд разнес на соседнем дворе сарай, в котором, к счастью, никого не было. Прямых связей со своими двоюродными братьями в станице Кавказской не поддерживал, но изредка узнавал об их жизни от земляков, проживавших в Грозном.
Папа любил и хвалил русскую народную музыку, особенно пение, а также театр – драмы и оперы. В разговорах обнаруживал знание ряда произведений Л. Толстого, А. Чехова, Ф. Достоевского, Н. Лескова, А. Куприна, А. Островского, а сочинения советских авторов, даже шолоховский «Тихий Дон», не читал, и кинофильмов почти никаких не смотрел. После просмотра фильма «Учитель» он был так возмущен унижающей учителя трактовкой его роли в жизни, что от приглашений в кино стал отмахиваться без объяснений.
Всюду, кроме уроков, отец много курил. Предостерегая меня, он рассказывал, что курить начал с шести лет и однажды курение с приятелями стало причиной пожара – сгорел стог сена. Несмотря на протесты мамы, он задымлял квартиру, превращая нас в пассивных курильщиков. Наверное, для меня это было профилактической прививкой, навсегда исключившей мой интерес к курению. Из-за курения папа сильно кашлял. Я до слез огорчался, боясь его смерти. Но к врачам он не обращался, и в больницу попал лишь однажды: в 1940 г. ему сделали незначительную операцию.
Домашним хозяйством отец не занимался. Он только сдерживал маму от трат на питание, чтобы купить нужные семье вещи, и сам делал серьезные покупки. Предоставив маме нести нелегкое бремя домашнего хозяйства, папа очень ценил и не скупился на похвалы приготовленным ею блюдам, ее заботам о ремонте одежды, здоровье и быте всех нас. Он молчаливо поддерживал мамину работу, учебу и даже общественную активность, от которой сам воздерживался.
Родители всегда были взаимно внимательны, уважительны и нежны. Конечно, между ними возникали расхождения по семейным делам, но явных ссор мы никогда не видели и ничего о них не слышали. Думаю, они любили друг друга каждый по-своему, и в заботах о семье, детях их объединяло общее понимание императива советской действительности: работа в соответствии с установками власти.
Выписывали и просматривали газеты «Правда» и «Грозненский рабочий», слушали радио. Никогда никаких суждений, расходящихся с партийными оценками происходящего, не выражали. Но и одобрений официальной политики не высказывали. Очевидно, многое они не могли понять, особенно коллективизацию и массовые репрессии, в частности, аресты известных им местных работников. Конечно, у отца обо всем были свои суждения, но он их никогда не оглашал, лишь изредка обменивался мнениями с Павлом Михайловичем Чернышевым – мужем тети Поли. При различии в характерах Павел Михайлович был, видимо, наиболее близок ему по взглядам на жизнь.
Семья была тесно связана с родственниками. Лена, как уже говорилось, пару лет жила в нашей семье, и ее мать Мария Стефановна и сестра Люба тоже перебрались в Грозный. Мария Стефановна устроилась санитаркой в Третью советскую больницу и поселилась при ней в общежитии, а слабая здоровьем Люба поступила в учительский институт в городе и получила место в студенческом общежитии.
Вместе с Чернышевыми и Карповыми мы отмечали семейные праздники – именины родителей и дни рождений детей, мамины успехи. Когда собирались у нас, мама пекла пироги, готовила вкусный торт – «наполеон», жаркое и различные закуски. Как лакомство подавались шпроты, селедка и сосиски. Жаль только, что этого приходилось дожидаться голодными почти до вечера. Водки, настойки и вина на столе было всего на несколько рюмок. Собравшиеся обсуждал семейные дела и планы, вспоминали песни молодости, но не танцевали.
Обычно с Чернышевыми и Карповыми родители продолжали посещать спектакли городских театров, в которых кроме местных артистов нередко ставились драмы и оперетты артистами краевого театра, однажды приезжала московская опера.
Тем временем Чернышевы сменили род занятий. После многих лет работы бухгалтером в различных учреждениях Павел Михайлович стал преподавать в школе математику. Тетя Поля тоже сменила бухгалтерию на учительство в начальной школе.
Пелагее Гавриловне в 1941 г. исполнилось пятьдесят лет. С загорелым лицом, кареглазая, среднего роста, стройная, с уложенными клубком длинными темными волосами она была всегда спокойна и рассудительна, говорила со всеми доброжелательно, негромко, но убедительно.
В отличие от других наших близких, она оставалась глубоко верующей. Ее вера выражалась не столько в соблюдении религиозных обрядов и традиций с минимальным общением с контролируемой властями церковью, сколько в твердой приверженности нормам христианской морали в повседневности. Эти нормы являлись основой ее поведения, отношения к людям и их оценки без ханжества, с учетом всей сложности советской действительности. Она прощала людям их слабости и, в отличие от мамы, не стремилась их переделать. Веру считала сугубо личным выбором, и никогда ни словом, ни видом никого не упрекала за атеизм или иноверие. Я не знал человека, более искренне верующего и последовательно нравственного, чем тетя Поля. Вполне осознал это только взрослым, но уже в детстве ее поведение научило меня уважать действительную веру, а не обрядность.
Пелагея Гавриловна любила своих учеников. Она учила их всему по программе, но особенно настойчиво устному счету, в котором сама была большой мастерицей: мгновенно складывала, вычитала, умножала и делила любые суммы. Успехи в устном счете были важным критерием ее оценки способностей учащихся.
Тетя Поля по-матерински заботилась о племянниках Павла Михайловича, и они звали ее мамой. Нам с Таней она всегда была второй мамой. В дошкольном возрасте, а позже на каникулах Таня иногда гостила у тети Поли и Павла Михайловича по нескольку дней. Когда было возможно, и я с удовольствием приезжал к ним на два-три дня. В одно лето, когда мама надолго уехала на сессию в Ставрополь, а Таня и я болели корью, нас поселили у Чернышевых. Тетя Поля выхаживала нас в полутемной комнате. В другой раз мама отправилась в Ставрополь сдавать госэкзамены, а я нечаянно напоролся на гвоздь пяткой, которая долго нарывала и была оперирована. Тете Поле пришлось почти на полтора месяца взять на себя заботы о Тане и обо мне и жить у нас.
Павел Михайлович в 1939 г. перешагнул за пятьдесят. Он был невысоким, но крепким, с добрыми ясными глазами, густой рыжеватой седеющей шевелюрой и прокуренными усами, как у Александра-Освободителя. К жене он относился с любовью и уважением. Ему была чужда мужская спесь: он охотно помогал ей вести домашнее хозяйство, занимался покупками, иногда огородом и животными, даже приготовлением обеда, за которым не прочь был пропустить рюмку-другую. Курил и выпивал очень умеренно.
Органически свойственна ему была такая же, как у Поли, нравственность, только, пожалуй, с более рациональным обоснованием. В юности он учился в духовной семинарии и поэтому хорошо знал православные обряды и церковную музыку. Но он никогда не проявлял религиозности, а только старался не нарушать некоторые обычаи, которых придерживалась тетя Поля. Соблюдал посты. К подчинявшейся советской власти РПЦ относился скептически. Говорил также, что многие советские композиторы-песенники в своих сочинениях используют церковные мелодии. Уважал порядочных людей вместе с их слабостями. У него не было предубеждения против каких бы то ни было религий или народностей. И анекдотов, задевающих попов, евреев, чеченцев, армян и иных, он не любил.
