«„За“ и „вещание“, – поглядывая на остатки Вероникиного обелиска, разложил он в уме на составляющие этот назойливый нотариально-погребальный термин. – „За“ и „вещание“, – еще раз подумал Коля и, сняв с руки командирский хронометр, спрятал его в носок. – Это что же такое получается? Что, когда я умру, за моими вещами придут? Придут. Непременно придут. А чтобы люди не подрались, нужно конкретно рассказать им, что и кому достанется от меня на добрую память».

Мысли о смерти посещали Колю после каждого перепоя, поэтому он поставил для себя цель – пить нечасто, определив для этого всего лишь два знаменательных повода в году. Прочие события, отмечаемые по любой причине его многочисленным пьющим окружением, Коля игнорировал, за что его очень уважали жены пьющих товарищей и всегда ставили в пример своим непутевым мужьям.

Несмотря на то что пить категорически не хотелось, отвильнуть в этот раз Коле не удалось, потому что, как бы там ни было, но игнорирование заложенных в подсознание установок по всем индийским традициям и понятиям являлось поступком неправедным, да и чревато это было Божьей карой, чего Коля очень опасался. Он безвольно опустил руку с гамака вниз и, нащупав горлышко заткнутой хлебным мякишем бутылки, заботливо оставленной на опохмел кем-то из друзей, призадумался. А не нарушить ли сегодня свои железобетонные убеждения? Коля рискнул – знающие люди говорили, что сто грамм с утра очень помогают. Он откусил затычку, запихал ее за щеку, отхлебнул из бутылки, жуя еще не успевший пропитаться водкой мякиш, достал из кармана блокнот с ручкой и принялся писать:

«Завещание!

Сим завещанием завещаю! После моей смерти отдать принадлежащие мне по праву личной собственности часы командирские (одни). — Коля призадумался: – Что же у меня еще есть ценного? – Но, кроме кота Загрызу, печатной машинки «Ромашка» и набора немецкого инструмента, подаренного ему на день рождения воздыхателем Джулии Маратом Васильевичем, на ум больше ничего не пришло.– Печатную машинку «Ромашка» и кота Загрызу моему другу и начальнику Франковскому Арсению, под началом которого я работал долгое время и упокоился с миром на даче его сестры, перепив лишнего. Евгению Онегину (Конго) я передаю все исключительные права на написанные мной на печатной машинке «Ромашка» тексты, а братьям-близнецам Гуляевым – немецкий слесарный инструмент. Меня самого прошу кремировать прямо здесь, на месте моей кончины, по индийским понятиям, как Индиру Ганди. Пепел бросить в Ганг, а если не получится, то в Днепр, ниже Смоленска вниз по течению. Такова моля воля. Аум».

«Подобное лечится подобным» – эту латинскую фразу Коля даже умел произнести на языке оригинала, но сейчас упорно вспомнить не мог. Пересохшими губами страдалец приложился к бутылке еще раз и опорожнил ее до дна. В организме заметно потеплело, стучать в голове стало тише, и Коля, прижав к груди блокнот с завещанием, опять уснул.

Во сне он увидел свою подругу, танцующую танго с прекрасным индийским восьмируким божеством, Джулию в подвенечном платье рядом с Боном Джови, майора Рюмкина вместе с полковником Артемовым, корячившихся в камаринской под балалаечные рифы сельского тамады Никодима… Во сне балалаечник Никодим раскрыл Коле секреты своего таланта. Оказалось, что музыкальной грамоте самородок не учился никогда, но в своих трехструнных композициях был настолько виртуозен, что местный люд стал его подозревать, как в свое время европейская богема скрипача Николо Паганини, в связях с дьяволом. Продолжая наигрывать на балалайке песню дорогого Колиному сердцу американского рокера, Никодим по секрету пояснил, что виной сему не дьявольские происки, а воля Божья, в один из дней посоветовавшая ему пригвоздить нижним углом балалаечной деки свою мошонку к скамейке или к любому деревянному предмету, на котором исполнитель сидит. Именно там – рядом с тестикулами находится специальная акупунктурная точка с дальневосточным названием Вай Цы, при воздействии на которую из Никодима и его инструмента прут шлягеры и классические нетленки. И чем крепче давить, тем больше народ беснуется и хлопает в ладоши. Никодим поделился еще одним своим интересом: оказалось, что помимо музыки у него есть очень важное жизненное устремление – пчелы.

«Пойдем, пчел покажу», – позвал маэстро.

«Пойдем», – согласился Коля, и они вместе направились к ульям.

«Посиди пока на лавочке, а я пчел разбужу», – сказал Никодим и, хорошенько затянувшись беломором, дунул в отверстие на фасаде пчелиного дома.

В улье тотчас же противно завизжало, часто заскреблось о стенки и лихорадочно встряхнулось. Потом оттуда вылетели две пчелы, размером и манерами чем-то напоминающие скворцов, и принялись больно жалить Колю в непонятно почему оказавшиеся босыми пятки.

– Блядь! Ой, блядь! – закричал Коля и проснулся.

…– Я же тебе говорил, что живой. Ишь как ногами засучил, а ты: «Помер, помер…» Хорошо, что хоть сначала пятки соломой прижгли, а то бы так и сожгли живого человека, как Жанну Д’Арк или эту, как ее, Жоржанну Бруну, мать ее… Грех бы на душу взяли, а это нехорошо, – услышал Коля слова Никодима, обращенные к Марксу.

Схватившись за обожженные стопы с торчащими меж пальцев пучками тлеющей соломы, Коля окончательно пришел в себя на аккуратно сложенном постаменте из березовых дров. По углам поленница была украшена маленькими букетиками весенних первоцветов, сухими пучками прошлогодних васильков и душистого зверобоя.

Рядом, опираясь на голову копошащегося внизу Маркса, стоял Никодим и чему-то очень радовался:

– Наверно, мы зря так с ним пошутили, – говорил Никодим Марксу.

На ногах у балалаечника были новые Колины кроссовки «Пума», а на руке у Маркса он увидел свои любимые командирские часы. Для разведения огня под поленницей Маркс применял листики из Колиного блокнота, превращая в пепел все умные мысли, кропотливо собираемые автором на протяжении долгих лет.

– Гляди, как перепугался! Зря ты меня уговорил.

– Ах вы суки! Мало того что пятки обожгли, так еще и часы мои украли! И кроссовки!

Коля вспомнил, что кроссовки тоже можно было упомянуть в завещании в пользу кого-нибудь из друзей.

– А еще и блокнот мой сожгли… Гады… С записями за пять лет!

Он вскочил с погребального костра, схватил валявшуюся чуть поодаль балалайку Никодима и разбил ее о поленницу.

– Ой, горе мне! – присев на корточки, закручинился Никодим. – Чем же я теперь буду на свадьбах зарабатывать?

– А мы тебя за мошонку твою намертво к лавке прибьем, так ты, гадина, на арфе заиграешь, если понадобится. – Адская боль от ожогов пронзила Колю, и он, повалившись на спину и прижав пятки ко лбу, запричитал: – Ой мои ноги, ой, как больно!

– Про какую мошонку ты толкуешь, варвар, про какую такую арфу? – удивленно выпучив глаза, пытал Колю Никодим.

– Я про тебя, козлину, все знаю! – орал несостоявшийся покойник, с остервенением суча ногами в воздухе… Потом он схватил полено и вытянул Маркса по спине.

– Это тебе, конечно, не Ганг, но ничем не хуже Днепра будет, – сказал, слегка придя в себя от удара, Маркс.

Он сграбастал Колю в охапку и кинул его в прудик, на дне которого жили тритоны, а поверху плавали новые Андрюшины утята. Коле сразу стало легче, боль в ногах слегка поутихла, Никодим опохмелил торчащую из воды голову пострадавшего стаканом самогонки и даже кинул несколько корок хлеба на закуску. Но закусить Коле так и не удалось, потому что корки тут же склевали прожорливые птенцы.

Потом Маркс с Никодимом извлекли Колю из прудика, отнесли в дом и переодели в сухую, предназначенную для гостей старую одежду. Вернули ему часы с кроссовками и положили спать под лестницу, на железную старомодную кровать с огромными хромированными шариками на спинках. Там, среди десятка подушек с рюшами, Коля опять забылся крепким сном. Только теперь просунутые сквозь холодные прутья кровати пятки ему никто не жалил, а, наоборот, было щекотно. В забытьи он не чуял, как дядя Гена привел Матильду, намазал Колины ноги сметаной и велел ей лечить больного древним якутским способом. Упрашивать собаку долго не пришлось, и по хихиканью пациента стало ясно, что тот скоро поправится.