– Выпьем, – заключил Сергей и нажал на кнопку вызова бортпроводницы. – Принесите нам водки, пожалуйста.

– А «Балтикой» запивать, что ли, будем? – поинтересовался я.

– Гы, – припухшее лицо Сергея расплылось в ласковой улыбке, – иностра-а-анцы.

Между первой и второй мой новый знакомец вкратце рассказал о себе: инженер-мостостроитель, иркутянин. По работе вынужден все время мотаться в Москву. Но, если честно, – вздрогнули, снова налили, – он терпеть не может эти перелеты. У них же в Иркутске взлетно-посадочная полоса короткая – я слышал, наверное? – еще со сталинских времен. Странно, тогда вроде следили, чтобы все было как полагается, но тут – явный недосмотр. Какой-то дегенерат спроектировал. С тех пор самолеты и бьются, как хрусталь. Вот недавно еще один разбился. Так что Сергею, человеку в общем непьющему, всякий раз во время полета приходится маленько накатить. Иначе не выдержать, очко-то играет. Девушка, еще две порции, пожалуйста… Ну а я-то сам откуда и куда, неужели правда иностранец?

После пятой началось братание («Сань, ну ты же наш человек, родной, понимаешь?»); после седьмой Серега поведал, что он не просто какой-то там инженер, а человек со связями, всех знает, все, что надо, достанет. В этом гребаном Иркутске все под ним ходят. Я-то их реалий не знаю, уехал ребенком, теперь лечу неизвестно куда. Сергею за меня страшно. Что за СИФИБР такой? Наверняка разводка. Но он меня в обиду не даст, научит, как надо. С этими сифибрскими – ухо востро. Главное – сразу дать им понять, что мы с Серегой – кореша. Так и сказать: мол, я – от Сереги. Тогда они распоясываться не станут. А если станут, то вот его телефон – у меня есть где записать? Запомню? Звонить можно в любое время. Он или сам приедет, или пришлет кого-нибудь из своих. За ним не заржавеет. А то, может, на хрен этот СИФИБР вовсе? Поедем к Сереге, у него дача есть, там сейчас хорошо. Он мне все красоты покажет.

После десятой стюардесса с прискорбием сообщила, что водки на борту не осталось. От этой новости настроение резко испортилось, и меня заподозрили в международном шпионаже. «Сань, а почему ты американец? Не, я понимаю, ты был маленький, тебя увезли и все такое. Но ведь ты же теперь американец. А говоришь как наш. Маскируешься, значит? Зачем ты сюда приехал? А, Сань? В СИФИБР, говоришь? СИФИБР тебе не поможет…» В этот момент самолет пошел на посадку, нас попросили пристегнуть ремни. Серега запнулся и посмотрел на меня безумными глазами. «Молиться надо, Сань. На посадку идем. Значит, надо молиться, чтоб не разбились. Давай вместе: Господи!» В иллюминаторе зарозовела полоска зари. Никогда я не видел, чтобы самолет снижался так медленно. Короткая взлетно-посадочная полоса – это тебе не просто так. Русская рулетка… От выпитого раскалывалась голова, сосало под ложечкой. «Господи! – трубил мне в ухо сосед, изрыгая зловонные пары перегара. – Господи, ты меня слышишь? Это же я, Серега! Тут еще какие-то америкосы со мной… Сделай так, чтоб мы не разбились!»

Они стояли навытяжку: завлаб Анатолий Макарович, старшая сотрудница Валентина и аспирантка Лиза. Похоже, они ждали важную американскую делегацию. Распрями спину, подтяни живот, встречай заморского гостя. Но вместо делегации из самолета вышли мы с Энрике, два занюханных аспиранта. На лице Лизы отразилось разочарование, на лице завлаба – облегчение. Он как-то сразу преобразился, неестественно-напряженное выражение лица сменилось естественным – похмельно-добродушным. Погрузились в микроавтобус. Пока ехали, Валентина на заднем сиденье шепотом рекламировала ментора: Анатолий Макарович – светлая голова, святой человек. Сам поднял лабораторию, продолжал тянуть ее, когда им фактически перестали платить зарплату. Умудрялся двигать науку на нулевом бюджете. Биолог каких поискать. Между прочим, в свои семьдесят лет он находится в прекрасной физической форме. По горам бегает как двадцатилетний, даром что курит по две пачки в день и пьет не в меру. Дай бог, чтоб его организм и дальше выдерживал все эти нагрузки… Тут ментор, повернувшись к нам, сделал дурашливо-недовольное лицо, цыкнул на Валентину: «Чего попусту языком молоть? Вот приедем, нальем, тогда и поговорить можно будет. В баньке попаримся, все по-людски. Кто это у вас там непьющий? Энрике? Перевоспитаем вашего Энрике Иглесиаса. Не Иглесиас, нет? А кто тогда? Техасец? Техасский рейнджер! Чтобы прилететь из такого далека и даже не посидеть как следует? Нет, Энрике, так не пойдет. В чужой монастырь со своим уставом… Кстати, о монастырях. Сейчас мы вас в гостиницу отвезем, поспите малость. А к полудню заедем за вами и поедем город смотреть. Интересного-то у нас много: Знаменский монастырь вот, набережная Ангары, памятник Колчаку есть, кладбище декабристов… Подходит вам такое? А наукой займемся уж завтра».

Перед тем как отправиться на боковую, мы с Энрике зашли позавтракать в гостиничную столовую. Господи, вот оно, самое-самое: гречневая каша, сосиска, кисель, сметана в розетках. Дебелой работнице общепита, швыряющей комья еды в алюминиевую посуду, не понять моего восторга. Я отсутствовал шестнадцать лет и наконец вернулся. Эта речь, эти лица, эти душемутительные запахи советского детства… В Москве и Питере давно уже пахнет по-другому, а здесь, в сибирской глуши, знакомые запахи продолжают жить, держатся, несмотря ни на что, как наука, которую двигает неутомимый Анатолий Макарович. «М-да, – сказал техасский рейнджер, через силу жуя недоваренную кашу, – мне кажется, я ем стружку».

К перевоспитанию моего друга завлаб Анатолий Макарович отнесся со всей серьезностью. Пока мы с Энрике жили в гостинице, дело ограничивалось ежевечерними застольями у родителей Валентины, счастливых обладателей трехкомнатной квартиры в центре города. Там нас кормили на убой всевозможными пирогами, соленьями, сагудаем из омуля и прочими сибирскими деликатесами, и под это дело завлаб поминутно подливал себе, а заодно тянулся к бокалу Энрике, норовил добавить, пока тот не смотрит, «шоферские двадцать грамм» в клюквенный морс. Но Энрике был бдителен, прикрывал бокал рукой, отстранял подносимую бутылку, словно тот ясноглазый ариец с антиалкогольного плаката, перекочевавшего впоследствии на хипстерские футболки. Техасский рейнджер Энрике Иглесиас налегал на домашние пирожки с рыбой и рисом, сторонился недоваренной гречки в столовке и решительно отвергал зеленого змия, мотивируя свой отказ тем, что нам предстоит много славных и ответственных дел. Ведь мы приехали сюда заниматься наукой.

На второй день пребывания в Иркутске у нас был назначен доклад «Бикарбонатзависимые аденилатциклазы в животных клетках и микроорганизмах», а третий день был отведен для обсуждения будущих совместных проектов. При желании все это можно было бы успеть и за один день, но завлаб рассудил, что горячку пороть не стоит. На доклад пришли человек пятнадцать. Безулыбчивый человек в тонированных очках, сидевший в первом ряду, задавал вопросы. В его внешности и интонациях было что-то такое, что заставляло меня робеть и мямлить. Начальственно-попрекающий тон. Еще не успев толком понять, о чем речь, начинаешь оправдываться. Я чувствовал себя учеником, которого вызвали в кабинет к директору школы. Неудивительно: ведь я не слышал этих интонаций с одиннадцатилетнего возраста, и моя иммунная система не выработала на них никакого ответа. Я-взрослый незнаком с этим типажом; с ним знаком только я-ребенок. К счастью, Анатолий Макарович вовремя пришел на выручку, осадив моего истязателя какой-то незлобивой шуткой.

Что же касается совместных проектов (день третий), мы трудились на совесть, хотя, возможно, разделение труда у нас получилось не вполне равным. Пока мы с Анатолием, еще не успев прийти в себя после давешних возлияний, только и делали, что отлучались в курилку, Энрике и Валентина усердно писали заявку на грант. Корпели над этим заявлением, что-то конспектировали, составляли план, объясняясь друг с другом на пальцах, и бросали на нас укоризненные взгляды. Но ведь и мы у себя в курилке тоже обсуждали науку. Правда, ученый наш дискурс все время сползал на какие-то посторонние темы. Например, на этимологию слова «позы». Так называются бурятские пельмени (как выяснилось, отменная закусь).