В тот день я блестяще справилась с моими обязанностями. Я видела это по выражению тубусов. Стёкла камер, я заметила это с некоторых пор, могут иметь определённое выражение. Оператор давно перестал мною руководить, я вообще о нём больше не слышала, я делала что хотела, но знала, что делаю то, что нужно. В каждом деле вырабатывается автоматизм. Я поймала себя на том, что вот я встаю с постели, сбрасываю рубашку и облачаюсь в халат, снова раздеваюсь, стою под душем, сижу перед зеркалом, готовлю обед, поднимаюсь или спускаюсь по лестнице, раскрываю книжку, перебираю струны гитары, словом, делаю тысячу мелких дел – и при этом совершенно не сознаю того, что делаю. Не то чтобы я вовсе забыла о том, что никогда не бываю одна, что на меня смотрят тысячи глаз. Следят за каждым моим шагом, разглядывают черты моего лица, смотрят мне вслед, тысячи людей знают меня всю, от сколотых на затылке волос до мизинца на ноге. Но у меня было такое чувство, что они знают не меня, а ту, которая является мною, – не могу выразиться иначе.

Я – и женщина, которая является мною, разве это не одно и то же? Я как будто скрылась в самой себе: в своём теле, в своей одежде.

Однообразие моей жизни начало меня утомлять. Нечего и говорить о том, что за эти несколько недель я сказочно разбогатела; но моё существование всё больше тяготило меня. Никогда не думала, что человек может до такой степени надоесть самому себе. Это существование напоминало домашний арест. Я была избавлена от забот, мне доставляли всё необходимое, продукты от Дальмайра, всё чего душа пожелает. По понедельникам приходили две уборщицы, у меня был выходной день, однако мне было настоятельно рекомендовано ни с кем не встречаться. Мой телефон, как я подозреваю, прослушивался. Телефон звонил время от времени, я разговаривала с друзьями, у меня их немного; кажется, они не подозревали о моей новой профессии, но звонили всё реже. Похоже, что и публика понемногу насытилась мною.

Поэтому не стану утверждать, что предложение Оператора застало меня врасплох. «Вы, наверное, соскучились». – «Почему вы так думаете?» – спросила я. Как и прежде, новое предложение было не чем иным, как приказом. Меня предупредили о том, что ко мне придёт гость. Кто такой? Да, собственно, никто. «Вы хотите сказать, его настоящее имя должно остаться неизвестным – как и моё?» Ответа не было. Зачем придёт, с какой целью? Да ни с какой. Развлечь меня, скрасить моё одиночество. Опытный человек, умеющий вести себя перед камерой. Но мне нужно дать хотя бы время, возразила я, с ним познакомиться. Меня заверили, что на первых порах аппаратура будет отключена.

Я открыла дверь, этот никто стоял на крыльце, не решаясь войти. Приятного вида молодой человек, скромно одетый. Извинился за то, что пришёл без предупреждения, добавив, что немедленно уйдёт, если явился некстати. Мы вошли в гостиную. Он отказался от кофе; через минуту после того, как он удалился, я уже не могла вспомнить, о чём у нас шла речь.

В следующий раз мы разговорились. Вопреки тому, что сказал Оператор, гость мой заметно нервничал, косясь на камеры, и я спросила, известно ли ему, что квартира подключена к Сети. Вопрос, разумеется, излишний. Он ответил, что эту тему нужно вынести за скобки. Что это значит, спросила я.

Выражение, объяснил он, заимствованное из математики.

«Понимаю, что из математики. Вы хотите сказать, что…»

«Да. Ведь мы должны делать вид, что никакого видео не существует».

«Это верно, мы должны чувствовать себя совершенно свободно. Для нас не должно быть запретных тем. Так почему же нам нельзя говорить о том, что на нас смотрят? Впрочем, они всё равно…»

«Что всё равно?»

«Временно отключены».

«А вы им верите?»

«Кому, фирме?»

«Нет, Большому Брату. Вы читали Оруэлла?.. Это шутка. Я имею в виду вот этого надзирателя», – и он показал на тубус, глядевший на нас из угла комнаты.

Я рассмеялась. «Вы думаете, камера сама решает, включаться ей или нет? Знаете что, – сказала я, – хотите, я поставлю самовар?»

«Самовар?»

«Ну да; вы когда-нибудь пили чай из русского самовара?»

«Мне говорили, что это чисто декоративный прибор».

«Но чай из него всё-таки пьют!»

«А чем этот чай отличается от обычного?»

«Вот увидите».

Я поставила сверкающий никелем сувенир на поднос, который стоял на маленьком столике, и воткнула вилку в штепсель.

«Вы правы, это, конечно, не совсем настоящий. Настоящий самовар загружают сосновыми шишками, сверху насаживают трубу, от горящих шишек распространяется волшебный аромат, потом трубу снимают, ставят чайник с заваркой, правда, и в России самоваров давно нет. Но зато баба, – сказала я с гордостью, – настоящая».

«Можно взглянуть?» Полюбовавшись, он посадил куклу на место. Баба в платочке, со свекольными щеками и сама похожая на свёклу, полногрудая, в сарафане с пёстрой сборчатой юбкой, восседавшая на заварном чайнике, подмигнула гостю, но он, кажется, не заметил.

Он был студентом Школы кино и телевидения и собирался ставить свой первый фильм. Конечно, пробормотал он, ему неудобно об этом говорить, но, с другой стороны…

«Вы хотите сказать, – перебила я, – что вам заплатили за этот визит?»

Он взглянул на меня с испугом.

«Не беспокойтесь, я ведь тоже работаю не бесплатно. Вы сами сказали, что мы должны вести себя естественно, как будто нас никто не видит… Что может быть естественней, если мы будем говорить о наших делах и признаемся друг другу, что нас наняли?»

«Видите ли, мне сказали, что вы…»

Баба на самоваре вмешалась в разговор: «Чего время-то тянете?»

Студент растерянно спросил:

«Что она говорит?»

«Она желает вам приятного аппетита. Прошу вас», – я показала на блюдо с коржиками.

«А то всё разговоры да разговоры. Когда ж за дело-то приметесь?»

«Это что, – спросил студент, – у русских так принято?»

«Что принято?»

«Чтобы кукла желала приятного аппетита?»

«Это старинный обычай. В России, знаете ли, гостеприимство – закон. Можно предложить вам рюмочку коньяку?»

Молодой человек колебался.

«Дают – бери!» – изрекла баба на чайнике.

«Знаете… пожалуй, не откажусь», – пролепетал он.

«Давайте выпьем за вас, за ваши будущие успехи, за то, чтобы вы стали знаменитым режиссёром. И чтобы вам никогда не приходилось заниматься работой, которая вам не по душе».

«Но я… очень рад нашему знакомству».

Мы подняли рюмки, я снова налила ему и себе.

«Эй ты, не слишком-то его спаивай!»

«Тебе-то какое дело», – буркнула я, не глядя на бабу.

«А то он неспособный будет».

«Заткнись, тебя не спрашивают».

«Можно спросить, о чём это вы спорите?»

«Она считает, что я вас плохо принимаю…»

«О, – сказал студент. – Можете её заверить, что я… я просто не ожидал, что мне будет так приятно в вашем доме. Я не знал, что куклы могут разговаривать… И вообще сомневался, стоит ли мне соглашаться… Ведь я даже никогда вас не видел. Вы, наверно, думаете, что я принадлежу к вашим фанам… или как там это называется… уверяю вас: ничего подобного…»

«Тем лучше, – сказала я, разливая волшебный напиток, – но, знаете ли, от нас ожидают большего».

«Большего? Что вы имеете в виду?»

Я слегка откинулась в кресле, взглянула на моего собеседника, потом на третьего присутствующего, который внимательно прислушивался к нашему разговору: на камеру.

«Собственно, и я не получила никаких конкретных, скажем так, рекомендаций. Вас тоже ни о чём не предупредили, и вообще предоставили нам обоим свободу действий для того, чтобы… чтобы всё выглядело как на самом деле. Мне кажется, для нас с вами намечена, если можно так выразиться, специальная программа».

Он как-то кисло усмехнулся, наступила пауза.

«Программа…» – проговорил он.

«Да. В конце концов всю жизнь можно превратить в программу».

Теперь я знала наверняка: камеры включены. Идёт трансляция. И тысячи, многие тысячи глаз следят за каждым нашим движением, ловят каждое слово и каждый взгляд, ждут, изнемогают от нетерпения. Как будто то, что должно произойти на экране, произойдёт с ними самими.