«Кхарр!» – выкрикнул кто-то в толпе. Эхо громыхнуло из ущелья. Орел нашел глазами тщедушного капитана. Капитан волновался. Все общество было охвачено беспокойством. Покашливали, подрагивали отвисшими хвостами, подмигивали фиолетовыми бусинами глаз. Поколебавшись, капитан подпрыгнул, – черные крылья его метнулись в воздухе, как старая юбка.

Орел вздрогнул от изумления: капитан сидел у него на голове. С трудом держась, судорожно взмахивая крыльями, капитан в страхе озирал с высоты свое войско. Он был похож на одержавшего верх любовника, который от долгих приготовлений лишился сил.

Орел чувствовал себя нехорошо; не хватало только упасть вместе с капитаном. Жалобные крики ворона болезненно отзывались в его ушах. Он чувствовал, как капитаньи ноги разъезжаются на голове, рвут перья и ранят его. Мысленно он обругал капитана ублюдком и склонил голову, помогая ему удержаться.

«Бей же, ну! Бей», – думал орел. Жалкий любовник, капитан все еще устраивался и примерялся.

Наконец, капитан долбанул; удар был не особенно удачным, и орел устоял. Капитан же чуть не свалился. Зрители шмыгали носами, не спуская глаз с командира. Капитан помедлил и стукнул клювом еще раз. Орел стоял как вкопанный. Раздосадованный капитан крикнул дурным голосом и с высоты оглядел всех. Войско стояло навытяжку, вознеся носы, точно на карауле. Капитан махнул головой что было силы, но хозяин и на этот раз устоял.

Он стоял, сгорбленный, стараясь не уронить главнокомандующего, и ждал следующего удара. Удар раздался, на сей раз крепкий, старательно-точный, и пробил кость. Орел почувствовал, как потекло по голове, стало заливать глаза и восковицу и закапало с кончика клюва. Спустя миг страшный новый удар поразил его в средоточие жизни. Холзан погрузился в ночь. Ворон тряс над ним тряпичными крыльями, махал головой и деловито жрал мозг. Увидев эти теплые, розоватые, дымящиеся комочки, исчезающие в клюве у капитана, зрители не могли больше утерпеть, заорали вразброд, захлопали крыльями и, сорвавшись, бросились на повалившегося с камня, слепого и окровавленного орла. Над ним началась драка.

Лежа с продырявленным животом, орел слышал их крики как бы сквозь слой ваты. Он чувствовал, как его топчут их лапки. С хриплым матом, размахивая крыльями, точно грязными знаменами, вороны наскакивали друг на друга. Кто-то потащил кишки, и в несколько минут он лишился внутренностей. Между ногами трудилась целая толпа. Карлик-парашютист расклевал пах и, сопя, сожрал яички. Орел не мог двигаться и молча ждал, когда начнут выклевывать глаза. Там, внизу, от него уже ничего не осталось. Глаза были не нужны ему, да и ничего не было нужно, но он надеялся, что про них забудут. Ворон-капитан подскочил к нему, захватил глазное яблоко щипцами и вырвал глаз с обрывком нерва.

Орел лежал с пустыми глазницами, между которыми торчал загнутый, как коготь, клюв герцога с обрывками желтой восковицы, и, собственно говоря, его уже не существовало. В полузасохшей коричневой луже валялись орлиные перья и пух и лежали большие скрюченные лапы. Вокруг там и сям был набрызган вороний помет. Между камнями расхаживали грязноносые черные птицы, громко переговаривались базарными голосами и чистили клювы. Брызнуло солнце. Хохлатый вождь взлетел на уступ, гнусаво выкрикнул команду, и вся стая поднялась в воздух.

«Ловко у них получилось, – размышлял орел. – Все съели. Что ж, к лучшему. Туда мне и дорога». Ветер понемногу сдувал с площадки остатки орлиного оперения. «Я больше не хочу жить, – сказал он, – не хотел и не хочу жить, и не хочу больше думать. Я не хочу быть. Насколько было бы справедливей сначала исчезнуть, а потом пусть жрут сколько влезет. А что теперь?.. Я не хочу быть». И он стал ждать, когда они слетятся снова, чтобы расклевать его мысль, как они расклевали его тело.

В начале были деньги. Я была счастлива, когда мой бывший муж предложил мне остаться в нашем доме, – сам он давно сошёлся с другой, и оба собирались переехать в другой город, – но жить мне было не на что. Я подумывала о том, чтобы сдавать верхний этаж, пробовала искать работу, кое-что нашла, но потом набрела, по совету одной приятельницы, на блестящую идею: я неплохо умею готовить. Предложила мои изделия – русские пельмени и блинчики – нескольким знакомым, они нашли мне других клиентов, и дело пошло. Раз в неделю я закупала мясо, два, иногда три дня, в зависимости от заказов, уходили на приготовление теста, фарша, лепку пельменей, выпечку блинов. По пятницам я развозила коробки с замороженным товаром по адресам. Мне приходилось также наниматься в богатые дома обслуживать гостей, я готовила кушанья, сервировала стол, в кружевном переднике и наколке разносила блюда. И вот однажды так получилось, что я сидела на кухне, всё было сделано, подано, унесено, снова подано и снова унесено, гости пили кофе с хозяевами на террасе, колокольчик, которым хозяйка вызывала горничную, больше не звонил, я успела частью перемыть, частью сложить в моечную машину всё что надо и курила у открытого окна. Вошел этот человек, мне не хочется называть его имя.

Он извинился; ему понадобилась какая-то мелочь. Было ясно, что это только повод. Я устала, кокетничать не было ни малейшей охоты. Вообще мои мысли были далеко. Я отвечала вежливо, но кратко. Он всё ещё медлил. Краем глаза я оглядела его: отлично одетый господин с невзрачной внешностью. Таких людей, однажды встретив, мгновенно забываешь. Тут я почувствовала, что у него что-то другое на уме.

Так оно и оказалось: я хочу, проговорил он и остановился. У меня есть к вам одно предложение.

Произнесено это было странным тоном, как бы в задумчивости. «Я давно к вам приглядываюсь», – добавил он.

Вот как, возразила я.

«Да. У меня есть деловое предложение». Он спросил, не смогу ли я уделить ему полчаса. Речь шла о свидании.

Если нынче так принято предлагать сожительство, подумала я, к чему все эти околичности. Скажи прямо. И довольно холодно осведомилась, в чём дело. В это время брякнул колокольчик, извините, сказала я, меня зовут. Он успел всучить мне карточку – фирма с каким-то мудрёным названием – и взял с меня обещание придти во вторник в «Глокеншпиль».

Место довольно известное, где обедает приличная публика: адвокаты, нотариусы, банковские служащие, немолодые дамы. Окна правого зала выходят на площадь с кукольной Богородицей; за колонной – ратуша с башней и балконом, на котором в полдень появляются танцующие фигурки и раздаётся мелодичный звон; отсюда и название ресторана.

Я поднялась на лифте, вошла и уселась за столик напротив него. Мне снова бросилась в глаза его невыразительная, стёртая какая-то внешность. Именно эта стёртость, как я теперь заметила, странным образом придавала ему оригинальность. Я бы дала ему лет тридцать пять.

Мы принялись изучать меню, он кое-что рекомендовал, очевидно, думая, что я никогда здесь не бывала; кухня, впрочем, в таких местах бывает довольно посредственная.

«Ну так вот… – проговорил он и оглядел зал. – Вы разрешите мне говорить с вами по-русски?»

«С удовольствием», – возразила я. Он говорил более или менее правильно, с ужасным акцентом. Я спросила, откуда он так хорошо знает язык. Он поблагодарил. Был в России, провёл несколько лет по делам фирмы; что-то в этом роде.

«Но мы можем говорить и по-немецки».

«Я думаю, всё-таки лучше на вашем родном языке. Вы будете себя чувствовать естественней, это важно для нашего разговора. Вероятно, вы хотели бы узнать…»

«Я сгораю от любопытства».

Человек усмехнулся. Принесли заказ, мы занялись едой.

Он с удовольствием поговорил бы о более приятных предметах – с такой, добавил он, симпатичной женщиной. Но дело есть дело. Вероятно, я слыхала о том, что дигитальная техника в последние годы делает огромные успехи.

«Какая?»

Он объяснил, что речь идёт об интернете: знаю ли я, что это такое?

Я сказала, что я человек отсталый.

После этого мы пили кофе, зал постепенно пустел, я выслушала целую лекцию о перспективах, которые открываются перед фирмой. Это означает, что я могу рассчитывать на очень хорошее, «я подчёркиваю, – повторил он, – очень хорошее вознаграждение».