Кто-то выскочил, накрывшись, это была Степанида. Дождь лил, как из ведра, жёлтые ручьи текли мимо крыльца. Она крикнула что-то шофёру, тот не услышал; подбежав к кабине, Степанида постучалась в темно поблескивающее стекло. Шофёр вылез, пряча на груди папку с входящими документами. Его вызывал к себе новый начальник.
Собственно, пока ещё исполняющий обязанности начальника станции. Но уже было ясно, что назначение поступит вот-вот. В кабинете сидел в кресле под портретом правителя молодой путешественник, все ящики письменного стола были выдвинуты, он развязывал тесёмки папок, разворачивал учётные книги; пришлось убедиться, что покойный начальник, при всей преданности делу, работал по-старинке и, к сожалению, многое запустил. Дел было невпроворот, некогда было даже проститься как следует с усопшим.
Пассажир понимал, что в этой должности, переданной ему в наследство, как и вообще в жизни, существовал закон, по которому, однажды взявшись за дело, сев за стол, подписав первый документ, нужно было продолжать весь остальной ритуал, и, каким бы ни был этот ритуал, он гарантировал устойчивость и порядок, он сам, этот ритуал, заключал в себе собственное оправдание и смысл. И молодой человек был не вправе уклоняться от работы.
Этого шага ждали от него окружающие. В эти дни траура все смотрели на вдову, а с неё переводили взгляд на него. Она была, в своём чёрном облачении, живым символом осиротевшей станции, пассажир был обязан взять на себя заботу о них. Сам начальник, вознёсшийся на небеса, со скорбью и умилением взирал оттуда на вдовицу и пассажира и благословлял их союз.
Пассажир чувствовал себя повзрослевшим. Теперь он отвечал не только за себя, но и за других. Работа начинала ему нравиться. В ней была умиротворяющая размеренность, нечто подобное поблескиванию граммофонной пластинки на неторопливо крутящемся диске, и она вторила ритму труда и отдыха, кругообращению дня и ночи и смене времён года. Незаметно прошла осень, и настала зима. Снег завалил платформу и рельсовые пути. Прибавилось работы пожилому стрелочнику, для которого были выписаны новые валенки. Он вколотил их в свои любимые красные галоши.
На станции появились некоторые новшества. Исчез постыдный лозунг «Остерегайтесь воров». Вместо него на дверях, ведущих в коридор администрации, вывешены часы приёма посетителей. Старуху кассиршу с почётом проводили на пенсию. Жена начальника почти не появляется в служебных помещениях. В крахмальной белизне супружеской постели она крепко спит, и зелёная луна светит ей в окошко. По слухам, она ожидает ребёнка.
Апофеоз
Орел-холзан стоял посреди площадки на мохнатых раскоряченных лапах, мигал ореховыми глазами и чувствовал, что у него нет сил начать новый день. Рассвет застал его в оцепенении. Покрытые изморосью, тускло блестели его клюв и желто-бурые когти. Он продрог. Виной всему был жалкий ужин, но ведь умел же он вовсе обходиться без пищи, иной раз даже помногу дней. На всякий случай он наметил жертву – носатого парня, хоронившегося между камней. Но мысль о завтраке вызвала у орла тошноту. Переминаясь на затекших ногах, он чувствовал ржавый хруст в суставах, и все вместе – печаль внутренностей, стон костей – наполнило его сердце тревогой. Ему было семьдесят лет: постыдный возраст.
Плоская голова холзана повисла между плечами, крюкатый нос уткнулся в грудь, он снова дремал, и на дне его потускневших глаз проплывали загадочные видения. То, сорвавшись с края площадки, он летел молча вниз головой, растопырив лапы, погружался в ледяной поток, и его тело, качаясь, неслось между камнями. То карабкался наверх по уступам.
Носатый сосед все еще сидел за камнями и время от времени, расхрабрившись, выглядывал оттуда: он видел, что хозяин пошатывается во сне и не может очнуться. Понемногу светлело. Орлу снилась всякая чушь: блеск солнца, бычьи черепа, громадные половые органы. Стараясь сохранить равновесие, он топтался на узловатых лапах с торчащим кверху длинным задним когтем. Этот лишний коготь, знак родовитости, в сущности только мешал ему. Утвердившись, он погрузился в собственные плечи, думая, что погружается в сон, но теперь он притворялся перед самим собой, что спит. Так не хотелось взваливать на себя вновь бремя сознания.
Холзан вознес голову. Соглядатай был тут, но заметно трусил. Орел был доволен; завтрак ждал его. А меж тем туман, как дым, все быстрей и быстрей поднимался с трех сторон из ущелья, вот-вот должно было показаться солнце. Волшебное, вечно-новое зрелище. Он оторвал лапу от камня и шагнул вперед. К сожалению, начало было неудачным, старый орел поскользнулся и упал, царапнув когтями щебень. Досадно было, что паршивец видел его оплошность. Все же утренний моцион монарха был совершен и на этот раз; сделав десяток шагов, орел остановился передохнуть, голова его запрокинулась, горло задергалось, с языка сорвался надменный клекот.
В былые дни государственному глаголу орла внимало более достойное общество. Дурак, сидевший за камнями, ничего не понял. Орел с достоинством продолжал путь. Так, скользя и подпрыгивая, он обошел свое жилище; когда же, окончив прогулку, обнес взором ближнюю окрестность, то заметил второго ворона, как будто возникшего из преисподней вместе с туманом; этот второй тулился на самом краю площадки и, ощерив грязный клюв, молча и скучно смотрел на холзана.
В гневе орел цокнул лапой и изрыгнул хриплую брань. И напрасно, не стоило. «Успокойтесь, государь», – сказал он себе с насмешкой. Окрик не произвел впечатления на визитеров. Тот, который прибыл позже, даже не пошевельнулся, только мигнул усталыми глазками; другой, сидевший с ночи, обеспокоился было, подпрыгнул, развесив крылья, но тотчас сел, оказавшись еще ближе, и выпялил по обе стороны граненого носа круглые, как черничные ягоды, глаза.
Орел перестал обращать на них внимание и смотрел вдаль. Трудно было сказать, сколько прошло времени, но когда он очнулся, оказалось, что уже не двое сидят возле него. Вся гряда, окаймлявшая площадку, была обсижена вороньем, отовсюду смотрели на него носатые головы и поблескивали тускло-внимательные глаза. Послышалось трепыхание крыл, из клочьев тумана, выставив наготове паучьи лапки, спускался, точно парашютист, еще один, плюхнулся и оказался впереди всех. Орел заклеймил компанию презрительным взором герцогских глаз. Пришелец был мал ростом, тускл и черен, как вынутая из воды головня. Убедившись, что старик безопасен, он повел грязным носом, с деловитой ненавистью поглядывая на застылое нахохленное собрание. Орел усмехнулся недоброй усмешкой, затрещал крыльями, – наглец в ужасе отскочил, взлетел и вернулся, но место возле холзана было уже занято. Там сидел капитан, тот, кто караулил с ночи. Капитан выпятил грудь и, дрожа от страха и отваги, растворил перед орлом свой длинный клюв.
Орел поднял веки и увидел, что он окружен. Собрав силы, он подпрыгнул, ударил крыльями и полыхнул очами. Кое-кто попятился, две или три косматых юбки поднялись на воздух. Прочие остались на месте и не сводили лиловых глаз с холзана.
«Те-те-те. Мы что-то очень разволновались», – сказал себе орел. И это – конец?.. А он-то воображал, что умрет там, в синеве над снегами, где в последний раз пронесется его тень, похожая на крест. Все же сидеть так и ждать не годилось. Он подумал, как ему поступить, и придумал. Внезапно, вскинув крюкатый клюв, орел издал воинственный возглас. Как плащ, развернулись его боевые крылья. Орел ринулся вперед, и в одно мгновение жалкий вождь, колебавшийся перед ним на хилых ножках, был сметен. Стая с криком разлетелась в стороны.
На площадке не было ни души, орел шумно дышал и гневно и радостно оглядывал мир. Теперь подойти к краю – и вниз головой…
Ничего этого не было. Шайка, обсевшая скалу, молча смотрела, как он кланялся перед ними с помутившимся взглядом, и во рту у него дергался посеревший язык.
Все вопросительно повели носами в сторону капитана.
Капитан приосанился. Он ждал, что хозяин сам повалится с камня. Хозяин шатался, как будто его раскачивал ветер, но не падал. Сверхъестественным усилием холзан вернулся к действительности и вновь стоял прочно на своих тяжелых, приросших к камню лапах, над которыми низко нависали мохнатые штаны. Хозяин глядел на шайку из-под полуопущенных век. «Не в них дело, и не их вина», – думал он.