Вскоре принесли ужин и все трое принялись обсуждать отснятый материал, попивая вино и пробуя разнообразные блюда местной кухни. Сюжет фильма строился на взаимоотношениях Аполлона с Гиацинтом и Дафной. Точнее, речь шла о двух мирах, в которых обитал Аполлон. Это были миры прошлого, безвозвратно потерянного былого. Но оба источника неиссякаемой любви, несмотря на свои перевоплощения и фактическую гибель, продолжали жить. Они прятались от Аполлона. При этом Дафна становилась Гиацинтом, Гиацинт переходил в Дафну. Аполлон искал их повсюду. Переходил из одной страны в другую, из царства мертвых в царство живых, из одного времени в другое. Он превращался, перевоплощался. Становился то молодой женщиной, то старым бродягой, то малышом, о котором заботилась совсем юная одинокая мать, то он был молодым преподавателем университета, то членом королевской семьи. Он проникал повсюду и во всех, претворялся, играл, искал, звал, страдал, но неотступно шел вперед. Он был то ветром, то птицей, то плющом, ползущим вверх по скале, то ящерицей, убегающей быстро по занесенной песком и пылью потрескавшейся горной тропе.
Вся эта хаотичность была связана прочным лейтмотивом. Ведь под личинами Дафны и Гиацинта скрывалось одно лицо – его вечная любовь, его энергия, его демиург, его волшебный апейрон. Даже если этот апейрон приобретал человеческий облик, он был лишь вспышкой, лишь временной оболочкой, в которой случайно проникает дух, чтобы однажды вырваться и продолжить свой бесконечный путь – от Аполлона к Аполлону. И Аполлон ищет этот дух. Ищет, находит, теряет и разыскивает вновь.
И все это должен был играть Санчес. Этот мальчишка из трущоб Сан-Пауло, этот выскочка, на которого неожиданно свалилась слава, превратив его в манерного сноба. Таня смотрела, как нагло, высокомерно Луис поглядывал на окружающих, как он вызывающе держал бокал с вином, все внутри нее вскипало и кричало «нет! Только не Санчес!» Но тут же какой-то иной голос (нежный, прозрачный, едва уловимый) успокаивал ее и просил просто поплыть по течению, дать Санчесу действовать, просто быть рядом, как можно ближе и чаще. Не отходить от него. Говорить с ним. Просто смотреть на него. И все, якобы, будет хорошо, все выстроится, все сложится именно так, как должно сложиться.
Было отснято уже немало эпизодов. Позади остались сцены из ХIХ и XXI веков. В первом случае Аполлон был профессором знаменитого колледжа в Англии. Звали его Николас Сванн. Он читал лекции по физике и математике. Его связывали тесные отношения с одним из студентов – Генрихом Блэйком. Он был его помощником, позднее стал ассистентом. Между ними не было ничего, кроме очень тесных рабочих и дружеских отношений, но все же они друг для друга были намного больше, чем только друзья и коллеги. По университету по их поводу ходили самые нелицеприятные слухи, но все было бездоказательным, все было лишь пустыми слухами.
Вместе они исследовали то, что называют сегодня квантовой физикой. В колледже у них была небольшая лаборатория, по поводу которой тоже не утихали самые разнообразные пересуды. Их никто не воспринимал всерьез. Они буквально сражались за свои убеждения, стали своего рода рыцарями кванта, как некогда рыцари становились защитниками Прекрасной Дамы или Святой Девы. Они защищали свою идею, как крестоносцы защищали в Иерусалиме христианские ценности от неверных. На этой почве они очень сблизились, стали духовными братьями. Вокруг них сколотился тесный кружок единомышленников. Они буквально боготворили своего учителя Николаса Сванна, которого считали чем-то вроде кудесника или волшебника. Действительно. Порой Аполлон-Сванн показывал им нечто совершенно непостижимое, переходящее грани реальности, нечто по ту сторону материального. Перед ними открывались далекие картины космоса, широкие полотна с розово-голубыми вспышками газа, с падением метеоритов, со свечением гало. Он погружал их в нечто напоминающее гипноз или сон. Они не могли постигнуть, как ему это удавалось. Но они и не пытались вдумываться. Невозможно постичь непостижимое. Но от этого непостижимое не становится невозможным. Он показывал им черные дыры. Они словно огромные глаза вращались посреди темно-синей темноты. Они затягивали внутрь. Они порождали на свет новые миры. Вспыхивали звезды, кружились планеты, тихо пролетали неизвестные комические аппараты. Они видели все это. Они не могли показать, то что не видел никто кроме них, но они могли доказать все увиденное через математические формулы. Их каждый раз высмеивали. Но это не разочаровывало их, это лишь укрепляло их веру в эту бездоказательную неизбежность. Это делало их лишь еще убежденнее.
По ночам же Аполлон-Сванн возвращался на свой невидимый никому Олимп. Это уже был совсем не тот Олимп, к которому привыкли читатели Гомера или Вергилия. Это был Олимп XIX века. С пароходами и паровозами, с заводами по изготовлению волшебных стрел, колчанов, дисков, с чудесными телефонами и фотоаппаратами. Аполлон устало поднимался в свою башню, снимал костюм-визитку, оставался в рубашке, жилетке и брюках, садился в кресло и задумчиво вглядывался в бесконечную даль, которая открывалась из широченного окна его кабинета.
В следующем эпизоде Аполлон превращался в старого бродягу и жил под мостом в Париже в переходную эпоху – из двадцатого века в двадцать первый. Каждый день он выбирался из-под своего моста (где ютился в палатке), приветствовал таких же бродяг, своих соседей по набережной и мосту, а затем шел по городу, преставая к прохожим, выпрашивая деньги или сигареты. Одни от него шарахались, другие старались не смотреть ему в глаза и быстро совали в его грязную ладонь пару франков. Рядом с ним повсюду шла верная собака. Она была огромная, длинношерстая, только от жары шерсть скаталась и свисала длинными сосульками до самой земли.
Ближе к вечеру они возвращались под мост, ели и пили, то что смогли найти за день, потом до самой темноты молча смотрели на Сену, на здания, в которых загорался свет и отражался в колышущейся воде, потом забирались в палатку и, прижавшись друг к другу, быстро засыпали. Уже там, во сне, Аполлон выползал из личины клошара, выходил из палатки на воздух и снова отправлялся в город.
У самого моста его неизменно ждал черный «ягуар», он садился в него, ехал в старинный особняк XVII века, расположенный на острове Святого Людовика. В автомобиле он уже не был старым бродягой. Он был молодым и прекрасным. Только глаза выдавали целую вечность, прожитую то в грусти, то в сражениях, то в боли от неизбежных потерь. Глаза Аполлона были бесконечно, глубинно грустны. Он нередко прятал печаль то за темными очками, то за разноцветными линзами. В этой же машине он не прятал глаз. Он приезжал на остров Святого Людовика таким, каким был на самом деле. Настоящим, подлинным, оголенным, без прикрас.
Он выходил из машины, быстро прошмыгивал в особняк и поднимался по широченной лестнице на второй этаж. В доме было тихо. Он медленно шел, открывая одну дверь за другой. За окном серебрилась Сена, покачивались деревья. Он шел все дальше и дальше по темному пустому особняку. Наконец входил в огромный зал, расписанный фресками XVII века. В центре зала на белом диване лежала, закутанная в черный плед прекрасная девушка. Аполлон подходил к дивану и садился в кресло, расположенное неподалеку. Он молча смотрел на то, как она спит. Где-то в глубине дома через каждые пятнадцать минут били часы. Она спала. Он смотрел на то, как она спала.
Тут из центра огромного зала начинало расти дерево. Оно пробивало паркет и тянулось к потолку. На ветвях дерева серебрились продолговатые листья. Помещение наполнял удивительный запах – свежий и терпкий. Это был аромат лавра. Аполлон вставал с кресла, подходил к дереву и осторожно обнимал его. В этот момент на стенах начинали оживать фрески. Сначала пробуждалась та, на которой была изображена Дафна. Перед ней возникало жуткое волосатое чудовище, и девушка бросалась наутек. На следующей фреске Аполлон, юный и красивый, бежал за Дафной, пытаясь убедить ее в том. Что он вовсе не был чудовищем. Но та и слышать не хотела. Она оглядывалась и, объятая ужасом, неслась еще быстрее. На третьей фреске Аполлон уже почти догнал Дафну, но та медленно превращалась в дерево. Он звал, кричал, но все было напрасно. Она окончательно исчезла под корой и ветвями. На четвертой фреске удрученный Аполлон медленно брел по лесу и плел венок из сорванных на память ветвей лавра.
