– Как там дела, Таня? – прохрипел Курт сквозь маску. Она с трудом различала его голос.

– Да в целом все нормально. Работаем.

– Вот и я работаю.

Курт, видимо, улыбнулся. Таня заметила, как сузились его огромные глаза, казавшиеся из-за очков еще больше.

– Курт… – начала Таня, но осеклась, не понимая, как начать разговор о незнакомце.

– Да, я слушаю. Говори быстрее, пожалуйста. Кажется, поднимается ветер.

Курта немного качнуло. Самолет исчез с горизонта. Небо стало совсем синим.

– Послушай. Ты мог бы попросить своего друга не приходить в бассейн, пока я здесь? У меня тут все вещи, ноутбук со всеми записями, карточки… Все…

– Какого друга? – спросил Курт с нескрываемым удивлением.

– Ну такой смуглый, очень красивый, небольшого роста с темно-русыми волосами. Видимо, грек. Из местных.

Курт смотрел с недоумением в экран, казалось, пытался вспомнить что-то.

– Таня, я не понимаю, о ком ты. У меня там нет никаких близких друзей. Я приезжаю. Отдыхаю. Уезжаю… Но там бывают мои друзья. Вот как ты, например. Может это чей-то приятель… Ничего в голову не приходит. Мне это не нравится. А как он появился? Откуда?

– Да знать не знаю. Лежала в шезлонге у бассейна, задремала, а тут меня так и окатило водой. Открываю глаза, а он плавает как ни в чем ни бывало. Спрашиваю – Кто вы? Ничего не отвечает. Мне кажется, он не понимал по-английски. Уходя, сказал мне по-гречески – До встречи!

– Вот это новость! Если что, дружище, вызывай полицию. Это кто-то из местных воришек или бездомных. Они приходят в пустующие виллы и чувствуют себя, как дома. А потом от них не отделаться.

– Ну хорошо. Тогда, если что, звоню в полицию?

– Вот именно.

Таня завершила разговор и отправилась на кухню. Было около четырех. Солнце уже не казалось таким разъедающим. Его лучи тихо струились сквозь кухонное окно, заливали стены и пол. Таня ела салат из помидоров, сыра и огурцов и все смотрела на эти золотисто-розовые потоки. В голове вновь и вновь всплывал образ того паренька – хитрого и наглого. Но сейчас она ловила себя на мысли, что она уже и не испытывает к нему неприязни. Сначала это был действительно испуг, затем возмущение, а теперь, после всех расспросов, где-то внутри засело ощущение тайны, неразрешенной загадки. Откуда он взялся? Кто он такой? И почему его улыбка показалась ей такой знакомой, такой задевающей самые глубоко запрятанные клавиши ее души?

На следующее утро Таня отправилась на съемочную площадку. Дик разбудил ее в шесть утра телефонным звонком и попросил приехать, чтобы вместе посмотреть отснятый материал. Ее слова о подлинности Аполлона все же задели его за живое, и он стал сомневаться. Он хотел, чтобы они совместно приняли решение. Тем более Луис сорвался и не мог принимать участие в съемках. Накануне вечером он сильно перебрал, бегал по центральной улице города полуодетый, орал, приставал к прохожим и его забрали в полицию. Помощник Дика отправился в участок, чтобы заплатить за Санчеса штраф.

Чтобы день окончательно не пропал, Розенберг решил серьезно поговорить с Таней. Он подготовил для нее все сцены с Санчесом и решил, что сделает так, как она скажет. Он питал к Санчесу особые чувства. Их связывала многолетняя дружба. Они жили в Беверли-Хиллз в соседних домах. Он снял его уже в пяти своих картинах. Но в этот раз что-то действительно было не так. Таня, сама, возможно, того не желая, что-то перевернула в нем вчера. Заставила посмотреть на игру Луиса иным взглядом. Он был красив. Он был безупречен. Прекрасная органика, ослепительные физические данные, великолепная память, особая неповторимость, такая, которой обладают лишь звезды первой величины, но, он понимал, что было одно большое НО, он, действительно, не был Аполлоном внутри себя, он не был Аполлоном в своей глубине. Дик, неожиданно для самого себя, помимо мнения, высказанного Таней, как-то остро это почувствовал. Одного желания и мастерства здесь было мало. Дома, в Америке, Дик не сомневался, что Луис – Аполлон, а здесь, близ Дельф, все становилось очевидным. Таня открыла ему глаза на это смещение. Духовной «трансмуации» не получалось. Получалась лишь ничем не наполненная копия. Пустышка. Он не хотел совершить ошибку, судиться, возвращать инвесторам огромный штраф. Он хотел понять – сегодня, сейчас – можно ли из Луиса, как из очень перспективного материала, все же создать того самого обитателя Олимпа – стрелка из радужного лука, пастуха волшебных овец, метателя рокового диска? Или нужно было срочно искать другого актера?

Когда Таня приехала в гостиницу, где расположилась съемочная группа, Дик уже начал просматривать материал. Он внимательно вглядывался в экран, наблюдая за движениями Луиса. Материал еще не был озвучен. Луис просто двигался, открывал рот, переходил из помещения в помещение, из одного плана перемещался в другой. Дик так углубился в анализ органики актера, что не услышал шаги Тани за спиной. Она встала недалеко от Дика, и тоже молча вглядывалась в лицо Санчеса. Он то улыбался, то сердился, то казался равнодушным, то впадал в ярость, то в бесконечное веселье. Он двигался плавно, гармонично. Он казался действительно парящим над всеми, кто окружал его в кадре. Он был выше, он был сильнее физически, он был совершенен. Таня только сейчас, когда Луис двигался молча, беззвучно, заметила в нем нечто большее, чем то, что видела во время съемок. Она разглядела в его образе, в его подвижности некое волшебство. Оно все же действительно присутствовало в нем. Но только когда все замолкало. Она уловила это. Она поняла, что ему не хватало то ли тишины, то ли иного звучания. Ему не хватало какого-то иного наполнения. Этой форме не доставало некоего иного духа. В него, да, именно в него, в это тело, должен был вселиться, пробраться кто-то иной. Совершенно иной. Тогда, возможно, ему удастся стать Аполлоном.

Дик повернулся и посмотрел ей в глаза. Таня разглядела в его взгляде невероятную, глубинную грусть. Ей даже показалось, что у самых кончиков, у самых ресниц блеснула влага. Глаза были красными то ли от усталости, перенапряжения, то ли от нестерпимой жары.

– Пришла? – спроси он растерянно.

– Да. Прости. Попала в пробку.

– Вот… А я начал без тебя.

– Дик…

– Подожди… Я очень прошу тебя. Посмотри на него. Посмотри не разумом, а сердцем. Прошу тебя. Скажу тебе откровенно… Я не хочу отказываться от него. Но будет так, как ты скажешь.

– Я понимаю.

Таня подошла к Дику и села рядом. Луис продолжал беззвучно скользить по широченному экрану. Отснятые кадры проходили один за другим. Таня всматривалась ему в лицо. Оно было не то что красивым, оно было из тех, что как бы намечаются где-то очень далеко от земли и доходят до нас настолько редко, что являются предметом пристального наблюдения, анализа, бесконечных версий, ассоциаций и предположений: откуда могла взяться на земле такая красота? Его черты, его тело – все было безупречным. Она снова подметила, что двигался он плавно, как кошка. Мимика его была непередаваемой. Каждое неслышное слово предавала его чертам какой-то новый оттенок прекрасного. Но все это сходилось и становилось очевидным, лишь когда царила тишина. Когда же во время съемок Луис открывал рот и слышался его голос, все рушилось, все искажалось, все трескалось как в старом пожелтевшем зеркале. Он все портил сам. Своим собственным голосом, своим неумением точно, вовремя произносить слова. Его голос звучал как петли старой несмазанной двери, как колеса телеги, что мчалась по ухабам где-нибудь в грязной дождливой глуши – посреди разбитых дорог и нескошенных полей. Его голос уничтожал его собственную глубину, убивал Луиса как большого актера. Таня впервые поняла, что главной проблемой Луиса было дыхание. Ему словно не хватало сил дышать всей диафрагмой. Что-то сдерживало его. Появлялся некто невидимый, воздействующий на Санчеса. Он словно протягивал руки к его шее и груди и сдавливал. Санчес боялся чего-то. Таня поняла это сегодня, когда смотрела на его подвижное, но молчаливое лицо. Его глаза выдавали очень многое. Он чего-то боялся. Он не мог впустить в себя того, кого изображал. Он не жил своим персонажем, не переходил в его состояние, в данной роли он был лишь очень талантливым Луисом, изображавшим кого-то, кто так и не мог проникнуть в него, не мог стать им. Аполлон словно бы не впускал его, не позволял ему сыграть себя.