Реформаторам нравственности, подобно великому проповеднику доктору Райпону из Дарема, или знаменитым философам и университетским докторам подобно Роджеру Бэкону из Оксфорда, такой бедный сельский пастор казался немногим лучше «дикой скотины», который, погрузившись в подсчеты зерна и приплода скота, едва может изложить какой-либо канон веры и пригоден только для «бормотания заутренних и месс». Своими прихожанами он наделялся мистическими способностями, на которые полагались их надежды на награду или страх наказания после окончания своей тяжелой короткой жизни на бренной земле. Когда при звучании святого колокола он стоял перед алтарем и вел мессу, осуществляя посредством своего сана таинственное превращение хлеба и вина в плоть и кровь Христову, он казался представителем почти иного мира. А когда приходила смерть и он торопился к постели умирающего с фонарем и колоколом, святой водой для окропления, маслом для помазания и дароносицей, в которой хранились святые дары, от него и его способности даровать отпущения грехов и осуществить таинство последнего помазания зависела готовность мечущейся и одинокой души пройти через спасение или вечные муки.
Страх гнева Церкви, который мог оставить грешника без исповеди и брошенного в пучину вечных мук, был очень хорошо знаком средневековому христианину. Его жизнь была короткой и ненадежной, смерть постоянно маячила перед глазами. Он знал, как жестока может оказаться природа и его собрат – человек; какие разрушительные силы сокрыты в них. К боли и страданиям этого мира воображение его языческих предков добавляло страх еще больших страданий по ту сторону могилы; древние языческие боги продолжали жить с ним, но под новыми именами. Его ум был охвачен мыслями о демонах, которые «летают в воздухе, как пылинки на солнце», о дьявольских искушениях, которые могут появиться в любой момент в любой личине, человека или животного – обезьяны, женщины, Паука, собаки, ведьмы, даже епископа на кафедре – и ввести его в какой-нибудь фатальный грех, который мог лишить его надежды на спасение. Эти страхи усугублялись картинами на стенах каждой церкви: преисподняя, в которой плавились грешники, где были «огонь и сера», «ядовитые черви и змеи» и черти со сверкающими глазами и фальшивым хохотом, поворачивавшие своих жертв вилами в горящей смоле в вечной пытке. «Некоторые будут гореть, – так начиналась одна из средневековых проповедей, – в пылающем огне, который в десять раз горячее, чем любой другой костер в мире; некоторые будут висеть за шею, а бесчисленное количество чертей будет выдирать их члены и жалить их тела тлеющими головнями... Там будут мухи, сосущие их плоть, а их одежда будет состоять из червей... И повсюду будут слышны рыки чертей, плач и скрежет зубов и вопли проклятых, кричащих: „Ура, ура, ура, как великолепно в этой темноте!”»[325]
Все это необычайно усиливало власть священника над своей паствой. Научившись понимать немного по-латыни, именно он являлся единственным толкователем библейской истории и иудейских и христианских истин, зафиксированных в этом труде, – единственном, к которому во времена, когда все книги должны были переписываться от руки и были сказочно дорогими[326], имели доступ только наиболее образованные представители духовенства и мирян. Именно он или его клерк или прислужник обучали деревенских детей основам веры, символу веры, заповедям, катехизису и латинским молитвам Pater Noster и Ave Maria на хорах, которые часто служили помещением для школы и находились над церковным крыльцом, они соединяли мужа и жену у дверей церкви на глазах всей общины, они принимали раз в год, обычно на Пасху, исповедь каждого прихожанина в исповедальне, после чего давали совет и если были удовлетворены искренним раскаянием, то даровали отпущение грехов. Были и другие случаи, когда под звон колоколов с деревенской колокольни он стоял перед своей конгрегацией, чтобы зачесть ужасный приговор об отлучении от церкви, изгоняя отлученного из лона церкви при помощи книги и свечи, когда он задувал слабоколеблющееся пламя и бросал огарок в конце своей анафемы на землю[327].
Каждое великое событие в жизни бедняка, все, что возвышало его над животным и наделяло красотой или смыслом, сосредотачивалось вокруг приходской церкви. Здесь каждое воскресенье и по важным праздникам, составлявшим тридцать или сорок дней в году, которые являлись его выходными и поводом для пирушек и постов, он слушал, с благоговением и обнаженной головой, «благословенное бормотание Мессы» и принимал участие в обрядовых драмах и процессиях, которые часто рассказывали непросвещенным людям евангельские истории – на Сретенье зажженные свечи обносились вокруг церкви, в среду на первой неделе великого поста происходила раздача и благословение золы, в Пост вешали постный покров перед алтарем, на Вербное Воскресенье раздавали вербные ветви, в Страстную Пятницу в темной церкви происходила сцена пресмыкания перед Крестом, на Пасху – триумфальный крестный ход в полном церковном облачении и с хоругвями, под колокольный звон и пение священных гимнов о Воскрешении Христа выносилось Тело Христово и Крест, от Гроба Господня, где они лежали со Страстной Пятницы к главному алтарю. На Троицын День со стропил церкви посреди облаков фимиама выпускался голубь, на праздник Тела Христова – появившегося в XIV веке в честь Истинного Присутствия[328] – вся община находилась в коленопреклоненном состоянии в церкви и на деревенских улицах, пока мимо них шла процессия с Причастием – Телом Христовым. Накануне Вознесения пастор благословлял поля, на Праздник Урожая[329] он представлял хлеб, символизировавший первые сборы, к алтарю, в Новогодний день он обводил своих прихожан вокруг яблоневых садов, чтобы благословить плоды приближающегося лета.
Некоторые из этих ритуалов и суеверий, неразрывно связанных с ними, были переняты Церковью из языческих дохристианских культов. Другие же, подобно изгнанию ведьм, духов и фей, а также жжение костров на Иванов день, так никогда и не стали частью церковной доктрины и ритуала, но молчаливо принимались приходским духовенством, которое росло с такими же верованиями и должно было примирить неискоренимую преданность им прихожан с христианской верой и учением, которые они были обязаны преподать им. Так, курение фимиама заняло место языческого сожжения жертвоприношений, святая вода – призрачных ключей л потоков, христианские заклинания – чары волшебников.
Несмотря на то количество руководств и инструкций, выпущенных епископами-реформаторами, демаркационная линия между религией и суевериями так и не была четко обозначена в средневековой религии. Церковные колокола звонили, чтобы предупредить о надвигающейся буре, потому «что дьявол, услыхав божественный трубный глас, который и есть колокола, может убежать в страхе и отказаться от насылания бури». Когда паразиты наводняли церковь или гусеницы – деревенские сады, священник мог провозгласить против них анафему, в то же время старухи, подозреваемые в ведьмовстве, часто обвинялись в краже священных даров с целью уничтожить паразитов в своих садах или наложить проклятие на соседей. Существовало всеобщее убеждение, что во время кульминационного момента мессы поднимается Тело Христово, а тот, кто посмотрит на него с чистым и раскаявшимся сердцем, избавится до конца жизни от всех несчастий и жизненных неудач.
За исключением Великого Поста и специальных случаев, предписанных конституциями архиепископа Печема, обычный деревенский пастор редко произносил проповеди. Четыре раза в год от него ожидали толкования символа веры, евангельских правил и десяти заповедей на английском языке и разглагольствования, подобно чосеровскому «бедному городскому пастору», по поводу семи смертных грехов и их последствий, семи добродетелей и семи святых таинств. В остальное время он полагался, как и любой другой приходской священник от Калабрии до Скандинавии, на драматические обряды католической церкви, ритуалы у алтаря, звучные латинские молитвы и заклинания, статуи, иконы и изображения Иисуса, распятого или вознесенного в величии, святых и мучеников, и ангелов, страшного суда и адских мук, запечатленных в великолепных цветах и ужасающих подробностях на алтарных сводах, библейских историй и Апокалипсиса, которые покрывали стены, окна и крыша любой, даже самой простой церкви.
