В этот момент, пишет Фруассар, «когда генуэзцы начали приближаться, они стали потрясать оружием и кричать, чтобы привести англичан в замешательство. Но те стояли прямо и не пошевельнулись от всего этого. Тогда генуэзцы снова во второй раз стали бесноваться и издавать ужасные крики и даже немного продвинулись вперед, а англичане так и остались недвижимы. И в третий раз они угрожали и кричали и приблизились на расстояние выстрела; затем они открыли жестокий огонь из своих арбалетов. Тогда английские лучники выступили вперед на один шаг и послали свои стрелы все вместе и так густо, что, казалось, пошел снег». Стреляя в четыре-пять раз быстрее, чем арбалетчики, они выгнали их с поля. Добавили замешательства и ужаса итальянцам две или три английские пушки – новинка из арсенала Тауэра, которую протащили через всю Францию и спрятали среди лучников, – они открыли огонь, посылая свои ядра из железа и камня[299] через плотные шеренги посреди огня и дыма.

Когда генуэзцы были отброшены, французские рыцари с криком «Дави мерзавцев!» бросились в атаку сквозь их шеренги, топча раненых и умирающих. Они скакали плотным строем с копьями наперевес, их латы сверкали, плюмаж развевался на ветру. Все ожидали, что они растопчут тонкую линию отряда принца Уэльского, находившегося на их пути. Но они так и не достигли его, ибо английские лучники вновь выступили вперед.

Когда их стрелы, направленные на нападавших, поразили цель, величавый авангард распался на беспорядочные кучи убитых и раненых лошадей и группы опешивших рыцарей, прикованных к земле тяжестью своего вооружения. Те, кто продолжал продвигаться пешими или смог провести своих испуганных животных через лавину стрел, оказались перед сильной шеренгой английских тяжеловооруженных воинов, таких же непоколебимых, как и лучники, которые продолжали обстреливать каждую новую волну атакующих, когда те пробивались на верх холма через сгущавшиеся сумерки.

Когда вторая французская волна напала на части констебля, битва превратилась в общее сражение. Но везде результат был один и тот же; конные рыцари пробивали себе путь к линии английских воинов, а лучники убивали их лошадей. Не было никого, кто отдавал бы им приказы и координировал их атаки. На протяжении пяти часов, хотя уже стемнело, рукопашный бой продолжался, волна за волной рыцарей вступала в битву только для того, чтобы найти в ней свою смерть. В один момент показалось, как будто слабый отряд принца Уэльского может быть прорван, и Годфрид д'Аркур помчался через ближайшую часть отряда констебля, чтобы просить командующего, лорда Арунделя, начать фланговую атаку, чтобы ослабить давление на принца. Но когда эта просьба достигла короля, он только заметил: «Дайте мальчику победить своими силами», ибо он знал, что момент для введения резервов в бой еще не наступил. Когда посланец вернулся, он обнаружил, что принц и его вассалы спокойно стояли, облокотившись на свои мечи, переводя дух, поскольку среди гор французских трупов они ожидали следующей атаки.

Вскоре после полуночи, после того как 15 или 16 атак закончились неудачей, французская армия начала терять силы. Мертвые теперь громоздились стенами перед английскими позициями. Среди них находились и слепой король Богемии, поводья его уздечки связали тех рыцарей, с которыми он наступал. Два архиепископа, граф королевской крови Алансон, герцог Лотарингский и графы Блуасский и Фландрский – все пали в бою. Сам король Филипп, когда его лошадь была застрелена, был вынесен с поля, как Эдуард II при Бэннокберне. Не было никакого преследования, ибо английский король, который ни разу не вышел из себя во время битвы, запретил своим людям добивать спасшихся.

Когда французы растаяли в темноте и больше не повторилось атак с их стороны, изможденные победители повалились на землю, голодные и жаждущие, уснув там, где сражались. Туманным утром, сосчитав погибших, они обнаружили тела более чем полутора тысяч рыцарей и 10 тысяч простых солдат[300]. Французской армии больше не существовало. Эдуард и его сын лично присутствовали на похоронах короля Богемии – паладина всем сердцем, которому было давно предсказано, что он погибнет в битве против храбрейших рыцарей мира. Его плюмаж из страусиных перьев с тех пор украшает герб принца Уэльского.

В западном мире появился новый феномен: английская военная мощь. «Сила королевства, – написал изумленный Фруассар, – более зависит от лучников, которые отнюдь не являются богатыми людьми». Впервые в Бретани, затем в Гиени и теперь на севере англичане показали, что самостоятельно они могут сражаться против любых армий и почти без потерь. Их потери при Креси были фантастическими низкими; по официальным данным – 40 погибло и только трое из них являлись тяжеловооруженными воинами.

В тот момент во власти Эдуарда было либо опустошить Иль де Франс до стен Парижа или отправиться на юг для соединения с Ланкастером. Но Франция была землей крепостей и замков, и их нельзя было подчинить без катапульт и других средств осады. После оставления Каа его изголодавшиеся люди находились без базы, и у них все еще не было никаких связей с Англией, ибо Кротой в эстуарии Соммы был слишком мал для этих целей.

Эдуард поэтому использовал свою победу, чтобы достичь первично поставленных целей. В 50 милях к северу от Монро, куда он привел свою армию после Креси, находился порт Кале. Доминирующий против Дувра, служивший пристанищем для пиратов, которые промышляли на пути между Лондоном и Фландрией, он являлся ближайшей континентальной бухтой к Англии. Если его можно было бы превратить в английское поселение, то островитяне теперь смогли бы иметь постоянно открытую дверь для входа во Францию.

В последний день августа король написал, запрашивая послать ему для осады Кале все доступные пушки Тауэра. К тому моменту его армия была уже по пути на север. К середине сентября город был окружен. Объединившись с союзниками, фламандцами и флотом из Англии, Эдуард установил блокаду города и вынудил его сдаться до того, как феодальные силы Франции могли прийти в себя и поспеть ему на помощь.

Пока на севере происходили все эти события, Генрих Ланкастерский возобновил наступление на юге. На протяжении пяти месяцев его заместители, лорд Стаффорд и сэр Уолтер Мэнни, удерживали Эгильон против всех феодальных войск южной Франции, пока Ланкастеру удалось из Ла Реоля, по крайней мере однажды, обеспечить город припасами. Но в августе, получив немедленный призыв своего отца, герцог Нормандский предложил перемирие, от которого Ланкастер презрительно отказался. Таким образом, французский наследник вынужден был оставить свой лагерь и припасы, которые достались англичанам. Это нанесло сильный удар по престижу Франции.

Обеспечив Эгильон припасами, Ланкастер выступил с тысячью тяжеловооруженных воинов и двумя тысячами лучников с целью отвоевать обратно Сентонж, приморскую провинцию, расположенную вдоль Гаронны. Переправившись через Шарант 20 сентября, он покрыл сорок миль всего лишь за один день и захватил Сен-Жан д'Анжели, где несколько английских солдат были арестованы за нарушение общественного порядка. «Мы взяли город, – написал он, – и победили благодаря Господу и освободили людей из темницы»[301]. Затем, завоевав хорошее отношение своей снисходительностью и терпимостью, он вторгся в Пуату, которую его прадед Генрих III потерял столетием ранее. Пройдя пятьдесят пять миль за три дня, он взял штурмом Лузиньян 3 октября и на следующее утро, пройдя еще пятнадцать миль, осадил столицу Пуатье. К вечеру, несмотря на мощные укрепления, он вторгся в нее с трех сторон под прикрытием обычного дождя из стрел. Когда город отказался принести клятву верности победителю, то был отдан приказ о его разграблении[302]. Но под страхом смерти было запрещено поджигать церкви и дома.