В 1957 году на чемпионате Вооруженных Сил во Львове я, тогда молоденький лейтенант, повредил позвоночник. В посыле, побаиваясь рекордного веса, который захватил на грудь, я вытолкнул штангу неточно. Эта неточность – один из подсознательных приемов страховки. Я не нагружал полностью спину, не замыкал суставы и мог в любой момент уйти от веса.

Когда штанга вышла на прямые руки, я неожиданно почувствовал, что она весит сущие пустяки. Вес мой! Должен быть моим! Я сунулся под него, но штанга валилась вперед. Я рывками продвигался за ней, стараясь поймать центр тяжести. И вдруг почувствовал, как мягка спина, потерявшая опору в беготне по помосту. А боль!!

Штанга ломала меня, а я медлил. Я рассчитывал утихомирить ее. И лишь когда оцепенел от боли и желто, тягуче поплыл свет в глазах, а рот свела судорога, я выскользнул из-под веса. Я опоздал, но могло быть хуже…

С тех пор я потерял уверенный посыл. Все рекорды я устанавливал при изрядном запасе. В 1958 году я впервые участвовал в чемпионате страны. И снова сошелся с рекордом в последнем толчковом движении. На этот раз "железо" наказало меня при уходе в "низкий сед".

Сидя на корточках с весом на груди, я слышал, как раздавливается хрящ в коленном суставе, и еще так громко трещат связки! Мне казалось, треск слышат все.

Однако снова, как и тогда во Львове, не бросил штангу. Взять рекорд! Зал стонал, топал, радуясь рекорду. И я, дурень, полез с весом вверх. Взять этот вес, удержать! Еще чуть-чуть! Взять!..

Я слышал, как хруст . разъедает коленный сустав. Я выпрямился с весом, но послать с груди уже не мог.

Утром массивный гипс украсил мою ногу от паха до лодыжки.

После этих травм, по мнению многих, мне уже не было места в испытаниях большой игры. Знаменитый старый атлет съязвил: "Мальчик сразу из ясель пошел на покой…"

Но я стал приучать себя к "железу": всему учиться заново, создавать свой стиль работы в темповых движениях, особенно при взятии веса на грудь. Меня ждал тот еще "покой"…

Однако метки той боли от позвоночника зафиксировались в памяти – и это прорвалось наружу! Стоило чуть ослабить контроль, расслабиться – и прорвалось! Лишь на мгновение я сам перестал быть "железом"! Я отпустил ярость, уже тешился медалью, не сражался, а играл…

Потрясение дало себя знать после, ночью. Уже в номере, расшнуровывая штангетки, я вдруг увидел их. Вдруг как-то отчетливо увидел свои старые штангетки!

Неужели все?! Я не увижу зал, зарево огней?! Все, теперь уже все! Я шагнул к окну и швырнул серебряную олимпийскую медаль в окно. Что за глумливая награда? За все годы в ярости поиска, преодолении, жестокостях борьбы и беспощадности к себе – вот это, серебряный кружок на пестренькой ленточке?! Я отрекался от этой награды, не признавал ее.

Ночь эту отчетливо помню до сих пор. Одиночество этой ночи. Черную, хлюпающую мглу за окнами.

Та ночь после поражения…

Я казался себе смешным. Как же, в одиночку выстроить всю огромность силы, выгнуть напрямую все пути к силе – и подавиться ею!

Я отрицал усталость, как слабость духа. Я наделял силу, тренировки смыслом одушевленности. Я выдумывал, выдумывал… Слишком всерьез принял я эту игру в силу. Ведь для всех она лишь забава, приятные часы у телевизора или за спортивной газетой. Меня дергали за шнуры самолюбия – и я кривлялся в потугах рекордов…

Нет, успех в жиме не расхолодил меня – это автор отчета в "Советском спорте" нафантазировал. Не мог расхолодить. Я был горд рекордом. Рекорд в зачетных попытках – это истинно драгоценные килограммы. Я их добыл. И пошел в рывке на вес Жаботинского – мне нужна была рекордная сумма троеборья. Только через рекордный рывок я мог ее достать. А "засох" в рывке. Со всей своей дрессированной силой, самой большой силой не сумел распутать движения. И понятно: сорвался в упражнении, которое лишь кое-как освоил. Нужны годы, чтобы затвердить его. Подвел навык, автоматизм.

В мощном возбуждении навык дал осечку. В этом возбуждении все решает автоматизм движений, степень заученности. Тогда думаешь не о движении, а о победе, то есть силе. И мышцы сами выхлестывают на нужной силе. А как они выхлестывают – не помнишь, не знаешь: это все на заученности. И чем устойчивее навык, тем прочнее схождение всех рычагов, натяжений, режимов работы мышц.

Меня обыграли в рывке – я обязан отвечать силой. Не мог не ответить. Ведь я доказывал силу. Ведь вся эта игра и существует лишь для доказательства силы. Если не это, позволительно спросить: что взамен?.. И потом, любой твой успех – это удар для соперника, а такой, как мировой рекорд, даже не удар, а подрыв его веры и воли. Это я тоже учитывал.

Упреки обрушились и на моего тренера. Нелепые упреки, упреки от незнания сущности дела. Да и как упрекать кого-либо из нас, не зная характера наших отношений, не зная задач, которые мы поставили для решения в тот вечер?

Какие подходы делать – решал я. В данном случае тренер являлся надежным помощником, но последнее слово было моим. Я же прорывался к рекордной сумме, если не 600 кг, то предельно к ней близкой.

Я доказывал силу, а не торговал силой, не выгадывал силой. В эти часы никто не был властен надо мной. Отдав первые подходы для зачета команде, я сразу шел в бросок – встать на заветные килограммы. И утверждал принципы силы, порядок ее выражения.

Отбить у соперника охоту к борьбе, подавить его волю – вот что такое тактика высоких результатов. И я на нее очень рассчитывал.

Сердцем принимаю ответ Михаила Голицына Петру Первому. Приступом Нотебурга – крепостицы небольшой, но толково обороняемой – руководил сам царь Петр. Против ожидания, быстрого успеха не последовало, крепостица огрызалась пребольно. Петр приказал снять осаду. Приказ передали командиру отряда семеновцев подполковнику Голицыну. Подполковник руководил штурмом не из штабной землянки. На крепостном валу услышал повеление государя. В гневе, боевом запале отрезал посыльному офицеру: "Передайте царю, что сейчас я во власти не Петра, а бога!" И повел семеновцев в атаку…

Я не Михаил Голицын, а зал "Шибюйя" – не Нотебург, но владела мной решимость сражаться – не прикидывать, выгадывая.

Да и в самом деле, кто мы, если наши поступки, слова – лишь рассудок?.. Иначе поступить я не мог. Иначе – от торговли силой. Ведь была сила, много силы – и я вводил ее в поединок. И потом, как уступить в противоборстве, когда ты сильнее, привел себя к этой силе, жил ради нее, ради этих часов? Не ответить на вызов силой?!

В 1960-1962 годах я мог презреть вызовы Эндерсона, тренироваться спокойно. Я был слишком далек от соперников по любительскому спорту. И не бывать бы тогда критическому сближению результатов на чемпионате в Будапеште с Шемански. Без утомления, на свежей силе от зимних и летних тренировок я бы выиграл шутя. У меня все равно было преимущество. Правда, не такое, которое я тогда закладывал в мышцы… А тогда, затравленный экспериментальными тренировками, доведенный ими до нервного истощения, я едва наскреб силу для отражения натиска Норба. Но не мог же я увильнуть от вызова Эндерсона, отдать тренировки пережевыванию упражнений и делать вид, что нет Эндерсона. Какой же я атлет, если посвящаю жизнь силе и меня срамят силой, а я молчу, ухожу от ответа?..

Жаботинский проиграл мне в жиме. В раздевалке он мне говорил, что тоже устал от спорта и бросит его. Накануне он всем говорил, что будет первым, а сейчас отказывался даже от спорта. Значит, борьба смяла его – так я понял.

"Давай кончим! Ни ты, ни я не сделаем больше ни одного подхода!" – предложение Жаботинского. Мы стояли перед проходом на сцену. Оба разогрелись для последнего упражнения. Я сказал: "Нет!"

"Как хочешь",– и Жаботинский велел перезаявить свой первый подход на меньший. Для меня это было доказательством отказа соперника сражаться. Ведь в борьбе всегда завышаешь первый подход. Тут и задача тренера – не позволить зарваться: не дай бог "баранка"!