Иван Львович Кабанов этим предельным, даже запредельным счастьем обладал в полной мере. Так как у него жить было негде совершенно, то отдельная хибарка типа почти сортир на участке садового товарищества была верхом мечты Ивана.

Сотки он получил неожиданно легко. Ведь существует «по жизни» и «у судьбы» правило – ежели не хочешь, не мечтаешь и не бьешься за что либо – так оно само и свалится. А ежели мечтаешь и борешься – это ещё посмотреть.

Иван работал последние предпенсионные годы в стольном граде. Но прописку имел вовсе в Хотькове, у бабки за 10 рублей в месяц, что и платил ей исправно. Бабка была довольна. И Иван – тоже. Ивана долгие годы наши славные органы, нет, не преследовали. Но и жить не давали.

Поэтому-то обитал он, не имеющий жилья никогда никакого, в котельной на Верхней Красносельской. Ему никто не мешал и в свои «сутки через двое» он аккуратно выполнял необходимые действия в котельной, уже давно перешедшей на газ. В закутке и спал. Конечно, не раздеваясь. Уже привык за кочевую свою жизнь раздеваться на ночь считанные разы.

Вот ему неожиданно и предложил начальник ЖЭК’а, к которой котельная и была приписана, участок. Мол, ты, Иван, без жилья. Вот тебе и шанс. Бери участок, строй виллу (так и сказал – «виллу») и обитай на пенсии. И меня вспоминай.

Иван на самом деле вспоминал. Ибо обладал свойством, у племени homo sapiens редким – благодарностью. Да и сам участок стоил сущие копейки, раз, да и начальству – три бутылки белого – два. Вот и все. Стал обладателем. За что другие бедолаги – горожане годами бились. В очереди стояли. Боролись в парткомах, профкомах и ещё не пойми как, чем и каким способом – лишь бы получить эти жалкие сотки.

Иван после получения довольно быстро ушел на пенсию. И начал на своей земле жить. И удивляться. Было чему.

Ему в жизни не то, чтобы не везло. Просто всегда появлялась какая-то преграда, которая не давала ничего. Двигаться вперед. Получать то, что другие.

Теперь он бродил по своим шести соткам. Годы уже подошли такие, что тянуло на воспоминания. Хотя их, этих воспоминаний, было не густо. Да и что было-то?

Детский дом в Пензе. Вначале его мальчишки побили. Он испугался. Долго плакал. Хотя били много, но не особенно больно. Всем-то – по 6, 7–9 лет. На следующий день его опять побили. Легонько. Он снова испугался. А ночью неожиданно для себя решил – чтоб не били, нужно, во-первых, не бояться. Пусть бьют – не бояться и все. И, во-вторых, надо стать сильным. Поэтому ещё через несколько дней, когда мальчишки снова на предобеденной прогулке к нему подступились, он достал из кармана камень и стал на «врагов» своих смотреть.

Вот, оказывается, как просто. Больше к нему не приставали. А вскоре все стали взрослеть и появились иные заботы.

Правда, одна забота доставала Ивана, как и других и денно и нощно.

Голодно было. Есть хотелось. Составлялись ударные группы – воровать на рынке. Или у теток сумки рвать. Или у столовок крутиться – обычно сердобольная уборщица нет-нет, а кости с мясом да передаст. Кости тут же летели в детдомовскую столовку и для многих этот отвар мясной был сущим спасением. Ещё бы – шел голодный 1946 год. И другие за ним, не менее голодные.

Воспоминания мелькали. Да не особенно тревожили душу и сердце Ивана.

Работа всегда была тяжелая. Или трелевать. Или земляные работы. Или лес валить.

После детдома пошел Иван, вернее, послали, в профтехучилище (ПТУ). Окончил и стал хорошим мастером по наладке станков. Его хвалили. Иван же радовался. Ибо впереди высвечивался большой завод с ребятами и девчатами, теплый цех, неплохая зарплата и премиальные. А там и комнату могут дать. Дальше мечты не шли. И правильно. Потому как вызвали его неожиданно в дирекцию, куда работяг вообще не вызывали. И какой-то дядька, в глаза не глядя, сообщил, что мест наладчиков нет совершенно нигде. Поэтому вот распределение на земляные работы по укреплению железнодорожной насыпи.

Иван было хотел возмутиться, не такой уж он был и тихий, но тут на него как гаркнули несколько здоровых до крайности мужиков. Он и замолчал.

Кормил несколько лет комаров на земляных. Руки от лопаты и тачки совсем такие сделались, что он однажды даже заплакал. Потому что уж теперь наладчиком станков никак не сможет работать.

Но пришла армия. Иван в неё с радостью. Школа жизни у него уже была хорошая, поэтому медкомиссии в военкомате он понравился. Сухой, здоровый. Зубов только двух не хватает, да и то в драке ещё в детдоме.

Завел с ним разговор веселый майор. Мол, на флот тебе надо, по всем статьям подходишь. Иван соглашается. В пыльной комнате запахло морем.

Но тут неожиданно к майору подошел лейтенант, что ли. И папочку ему тоненькую, серого цвета передает.

Майор прочитал и аж крякнул. Ивану приказал ждать в коридоре. А потом и объявили, мол, Ивану, как окончившему ПТУ и имеющему опыт строительных работ – в стройбат.

Иван не знал ещё, что в армии хуже стройбата – только дисбат.

Вернулся Иван из армии, а куда. Не в детский же дом. И поехал по контракту на Дальний Восток. Где и работал и на лесе, и на золоте, и на рыбе, и на нефти. Да где и кем только не работал. Но однажды плюнул да и рванул в Пензу, в детдом. Единственное теплое место.

Встретили его как родного. Кто-то из преподавателей помнил. Кто просто знал, что ежели пришел бывший воспитанник, то значит, ничего у него в жизни уже нет. Поэтому и старались Ивана все обиходить.

Сразу же дали, вернее попросили Ивана поработать.

Истопником. Уж очень пил дядя Саша, который ещё при Иване с углем возился. Иван согласился, но просил дядю Сашу не трогать и даже готов был на полставки. Но работать, как целый день.

Там же в котельной и закуток оборудовался. И стало здорово. До того, что и какие-то женщины стали в дежурство Ивана заглядывать. Просили, чтоб зашел в барак, посмотрел, чего это батареи не теплые.

Иван заходил. Да. Разное, правда, бывало, но Ивану упреков никто не устраивал, скандалов не чинил. Иван просто просил прощения и уходил. И женщина понимала – нет, не удержать его.

В душе у Ивана была пустота. Горечь и тоска. Которую он не показывал. Не показывал, да женщины все чувствуют. На то они и женщины.

А через год окончилась лафа Ивана. Вызвала его директриса. Новая. Но, видно, неплохая баба, как Иван про себя отметил.

Неплохая, потому что была зареванная вся. Тушь давно плыла по щекам.

Сказала – держать его на работе не может. И позвала пройтись по садику, что Иван и разбивал, живя здесь мальчуганом.

«Иван, милый, мне горько и больно, но есть такие суки на свете, что не дают жить вам, таким молодым да светлым мальчишкам», – и она снова заплакала. Вернее, заревела. А между всхлипываниями и затяжкой «Примой» сказала: «Поезжай в Калязин, к Полине Ивановне Кабановой. Она уж старая, все пишет нам, чтобы мы тебя разыскали. Да нам эти твари письма не отдавали. Случайно одно из твоего «Дела» я увидела, вот и адрес запомнила.

Прости нас, Иван, какие все вокруг сволочи». И снова принялась плакать.

Но Иван уже не слушал ничего. Вернее – не слышал. Он мысленно уже мчался в Калязин.

А пока добирался поездами, да автобусами, воспоминания его душили.

Его душил один день детства. Этот день он всю жизнь загонял, выгонял, выжигал из памяти. Ему удалось. Он не помнил ничего из детства до детдома. Но оказалось, все помнил. И теперь в автобусах да на грязных вокзалах, в плацкартных вагонах с запахами пота, ног, водки и курева – теперь плотина рухнула и он уже не сдерживал себя.

Воспоминания. Только один день детства навсегда отпечатался в сознании. Будто других и не было.

«Бог мой, гусь не дожарился. А ведь сейчас гости придут. Ой, что делать, Полина», – это голос мамы. «Поля, – плачущий голос мамы, – чернослив хоть положила? А яблоки?» «Да, не волнуйтесь, все положила». Это Поля, домработница и самая любимая после мамы и папы.

Но происходило на даче волнение необыкновенное. Гости собрались, но вели себя сдержанно. Мальчик видел, чувствовал – по всей даче разлился какой-то страх. А ему и интересно – ведь придет в гости друг отца, главный нарком по шпионам, как говорил папа, товарищ его старинный, Ежов Николай Иванович.