Сев в локомобиль, я первым делом отыскал флакон одеколона «Графский» и тут же вылил половину на себя, а половину на свою напарницу, чтобы хоть как-то отбить впитавшийся в одежду запах. Помогло не особо: запах разложения в салоне просто обрел более благородные ноты.

Вздохнув, я направил локомобиль на Васильев остров. Миновав мост Анны Второй и стоящий возле него роскошный дворец из бетона и чугуна, что некогда принадлежал ее всесильному фавориту князю Трубецкому, мы выехали на Восьмую линию.

Ариадна молчала, с интересом разглядывая проносящийся мимо строй дорогих доходных домов. В тридцать, а то и сорок этажей, одинаково выкрашенные в черный, чтобы не был виден густо закоптивший их стены фабричный смог, здания компенсировали единство цвета своей архитектурой. Стремясь перещеголять друг друга в роскоши, они были украшены множеством башен и эркеров, причудливых шпилей и колоннад. Огромные декоративные прожекторы купали в потоках света украшающие дома статуи нимф и атлантов, а сотни ламп поменьше создавали на фасадах прихотливые узоры.

Я вел локомобиль дальше. Здания стали чуть пониже и попроще. Доведя машину до набережной Смолец-реки, я остановил ее у доходного дома местной лавры. Вскоре паровой лифт уже возносил нас на последний, двадцать первый этаж, где я и снимал свои апартаменты.

– Платье в мусор, – едва войдя, постановил я, оглядывая слипшиеся от крови кружевные манжеты Ариадны.

Распахнув шкаф, я бросил ей на руки свой старый серебристый мундир духовно-механического училища.

– Завтра найдем что-нибудь получше, а пока – что есть.

Отмывшись и сменив одежду, я велел служанке подать чая, не жалея, как и обычно, сахара с бергамотом, и, расположившись в кресле возле окна, принялся ожидать, пока приведет себя в порядок Ариадна. Уже вечерело, я сидел в темноте, смотря, как на далеких колокольнях вспыхивают первые прожекторы. Мне предстояло о многом подумать.

Шум воды стих, и Ариадна присоединилась ко мне. Я не смог сдержать улыбки: невысокий механизм утонул в сукне моего мундира. Впрочем, улыбки машина не увидела: из-под закатанных рукавов виднелись все еще раскрытые пальцы, и Ариадна деловито вычищала лезвия одним из моих полотенец.

– Впечатляющие у тебя коготочки. – Я отпил чай и указал Ариадне на соседнее кресло. – Вскрыли беднягу, как устрицу.

Я помедлил, продолжив рассматривать длинные полосы металла.

– Или как того несчастного дознавателя. Зачем ты это сделала?

Щелкнуло, и Ариадна подняла голову, в ее светящихся синим глазах читалось что-то невыносимо тоскливое.

– И я не буду говорить об этом с вами. Вас произошедшее не касается. Тем более что это было до того, как инженеры перенастроили мои алгоритмы.

Повисло молчание. Долгое и тяжелое. Когда я наконец уже решился что-то сказать, Ариадна вдруг продолжила:

– Виктор, вы знаете, в чем самое главное отличие человека от машины? Если разобрать человека, то назад его уже не соберешь… И потому… Я очень завидую вам, людям. Вы знаете, Виктор, сколько раз они меня разбирали? Едва я сделаю что-то не так, как они снова приходят за мной и перебирают меня по винтику. Перенастраивают мою голову. И после я всегда становлюсь другой, совсем другой, не такой, как была раньше. Абсолютно чужой для себя. А они перебирают и перебирают меня. А я же просто выполняю то, что они сами предписали мне делать своими же программами. Я же даже не понимаю, что делаю неправильно… – Ее плечи вздрогнули в почти человеческом жесте. – Знаете, Виктор, раньше я очень боялась сделать что-то не так, ошибиться, дать им повод снова залезть в мою голову. А сейчас… Если бы я была человеком, я бы сказала, что я устала. Невыносимо устала от всего этого.

– Устала она, консерва недоделанная, – поручик Бедов сплюнул, выслушав мой пересказ. – Виктор, ты я гляжу, забыл, с кем дело имеешь. Эта твоя Ариадна – не человек, да что не человек, она ж даже не женщина. Робот. Самоходная вычислительная машина. Которая поумнее, кстати, тебя будет. И которая понимает, что от тебя будет зависеть, перетрут ей мозги в порошок через пару месяцев или позволят работать дальше. Не давай ей себя разжалобить.

– Меня невозможно разжалобить. Я неразжалобляем. – Я улыбнулся и, откинувшись в кресле, бросил на стол червового вальта.

Был второй час ночи, мы сидели у меня дома и вместе с еще парой сыщиков играли в карты.

– Да, а кто ей новое платье купил заместо штатного? – Бедов легко побил мою карту козырем.

– Ну, надо же ей было в чем-то ходить на службу? Притом деньги управление выделило. – Я благодарно кивнул нашему интенданту Алексею Петровичу Курощупову-Савойскому, сидящему по левую сторону от меня.

– Алексей Петрович мне говорил, что двенадцать рублей тебе выделил. А платье все пятьдесят стоило.

– Давно ты так в женских платьях разбираться стал? И вообще, я предпочитаю, чтобы все, что меня всегда окружает, было прекрасно.

Я обвел рукой заполнившие стены картины, электрические светильники в виде бронзовых грифонов и, конечно, мою главную гордость: два недавно купленных апельсиновых дерева в кадках, с которых я надеялся начать формирование личной комнатной оранжерейки.

Бедов лишь раздраженно махнул рукой:

– Виктор, просто будь поосторожней. Ты же сам понимаешь, тебя в столице терпят только из-за того, что ты верно служишь государыне и тем изрядно обеляешь свой род после поступка твоего папеньки. Но оступишься, и сожрут тебя, никакой Парослав не поможет: урядником поедешь в Ижевскую крепость и до самой смерти там прослужишь. Ты хоть это понимаешь? Да ничего ты не понимаешь, есть у меня ощущение.

Партия завершилась. Гости принялись расходиться. Мы с Бедовым остались наедине.

– Ну а что там со смертью Меликова, дело как, движется? По шрамам узнать что-нибудь удалось?

– Работаем. Запросили по архивам Петрополиса, не было ли больше трупов с подобными следами. Потом написали в Екатеринозаводск, где Меликов жил до двадцати пяти лет. – Я со вздохом вытащил из секретера папку, передавая ее поручику.

Бедов матернулся. Затем выплюнул сигару и с отвращением вернулся к фотопластинам. Я не смотрел. Каждую из них я мог бы описать и с закрытыми глазами.

Трое. Первой около двадцати, все тело в порезах и ссадинах, светлые волосы наполовину содраны с головы. Порезы странные, образующие на теле сложный геометрический узор. Мужчина. Глубокие раны на ногах. И снова разрезы по всему телу. Третья почти девочка. Множество ран и шрамов, а на одной из рук вовсе нет кожи, мясо разошлось, обнажая желтую кость со множеством бороздок, точно по ней проходились пилой.

– Когда их так? – после некоторого молчания спросил поручик.

– Четырнадцать лет назад их нашли в лесу близ Екатеринозаводска. Охотничья собака разрыла свежую могилу.

– А Меликов?

– Как сообщают, уехал из города за восемь месяцев до этого. Но я сомневаюсь. Все трое умерли не от ран. Более того, видишь: многие порезы на телах жертв успели зажить. Их мучили долго. Очень долго. Но смерть каждого наступила от удара тупым предметом по затылку. Подозреваю, что их убили, заметая следы. Например, когда одной из жертв удалось бежать.

– Но если Меликов стал жертвой этого душегуба, почему он не обратился в полицию?

– Видимо, потому что его мучитель имел куда больший вес в обществе, чем он сам. Я просмотрел список всех, кто находился на благотворительном балу, после которого учитель слег с горячкой. И знаешь, какой интересный факт я открыл?

– Ну?

– На балу присутствовал известный фабрикант барон Клекотов. Месяц назад он был избран членом Промышленного совета, в связи с чем вместе с семейством переехал в столицу из Екатеринозаводска. И Меликов знал барона. Пятнадцать лет назад он был нанят им на службу: давал уроки музыки и пения домашним. Так что теперь лишь осталось понять, как прижать Клекотова и при чем здесь вообще футляр, в котором нашли покойного.