— В детстве ты, конечно, всего этого не знал, — продолжает он после паузы, словно ища оправдание. — Прекрасное было время, волшебная эпоха. В старости воспоминание увеличивает каждую деталь и обрисовывает ее четкой линией. Мы были дети и друзья: это большой подарок, и мы должны благодарить судьбу, что были ее частью. Но потом твой характер сформировался, и ты уже не мог вынести, что тебе не хватает чего-то, что мне дали происхождение, воспитание, некая божественная данность… Что это был за талант? И талант ли вообще? Да просто мир глядел на тебя равнодушно, порой враждебно, а мне люди дарили улыбки и свое доверие. Ты презирал доверие и дружелюбие, которые источал мне мир, презирал и в то же время смертельно завидовал. Ты воображал — не словами, естественно, но смутно чувствовал, — что есть что-то грязное в том, кого так любят, кто так мил миру. Есть люди, которых все любят, для которых у каждого найдется всепрощающая и ласковая улыбка, и в таких людях есть какая-то продажность, склонность к самолюбованию. Видишь, я уже не боюсь слов, — говорит генерал и улыбается, словно подбадривает гостя, чтобы и тот не боялся. — В одиночестве человек все познает и ничего больше не боится. Люди, у которых на челе отражен небесный знак, указывающий на милость к ним богов, ощущают себя избранными, и в том, как они выходят к миру, есть некая тщеславная уверенность. Но ты ошибался, если видел меня таким. Я себя не защищаю, ибо хочу правды, а тот, кто ищет правды, начать поиск может только в себе. То, что во мне и вокруг меня казалось тебе божьей милостью и даром, на деле было лишь искренностью. Я был искренен до самого того дня, когда… да, до того дня, когда оказался в комнате, откуда ты уехал. Видимо, именно эта искренность вынуждала людей испытывать ко мне теплые чувства, дарить мне благосклонность, улыбки и доверие. Да, во мне было что-то — я говорю в прошедшем времени, и все, о чем я говорю, так далеко, будто речь о мертвом или о ком-то чужом, — была во мне какая-то легкость и непредвзятость, и это обезоруживало людей. Было время в моей жизни, десять лет молодости, когда мир послушно терпел мое существование, выполнял мои желания. Это время милости. В такую пору все спешит к тебе, словно ты завоеватель, которому надо воздавать почести вином, девушками и цветочными гирляндами. И действительно — все те десять лет, когда мы оканчивали училище в Вене и потом жили в полку, меня ни на минуту не покидало сознание уверенности, чувство, что боги надели мне на палец тайное невидимое кольцо удачи, ничего по-настоящему плохого со мной случится не может, меня окружают любовь и доверие. Это — самое большое, что может человек получить от жизни. — Эти слова генерал произносит серьезно. — Это и есть самая большая милость. И тот, кто от этого возгордится, исполнится чрезмерной гордости и тщеславия, не сумеет смиренно принять блага, подаренные судьбой, кто не знает, что это состояние милости длится лишь до тех пор, пока мы не разменяем дар богов на мелкую монету, тот обречен на провал. Мир до поры до времени прощает лишь тем, кто в сердце своем смиренен и кроток… В общем, ты меня ненавидел, — решительно повторяет генерал. — Когда молодость начала увядать, когда очарование детства закончилось, отношения наши стали постепенно охладевать. Когда дружба между мужчинами остывает, нет истории печальней и безнадежней. Ведь между женщиной и мужчиной всегда есть условие, как у торговцев на рынке. Но между мужчинами глубинный смысл дружбы как раз и заключается в бескорыстии, в том, что мы не ждем от другого жертвы и даже нежности, ничего не ждем за исключением сохранения условий негласного договора. Ошибку, наверное, все-таки допустил я — я плохо знал тебя. Я смирился с тем, что ты не показываешь мне всего себя, уважал твой интеллект, особое горькое превосходство, которое излучало твое существо, верил, будто ты тоже прощаешь мне — как и остальной мир — то, что у меня есть подобие таланта легко и радостно сходиться с людьми, быть желанным там, где тебя всего лишь терпят, — прощаешь, что я умею быть с миром на «ты». Думал, ты этому радуешься. Наша дружба была похожа на легендарную мужскую дружбу предков. И пока я шествовал по залитым солнцем дорогам, ты сознательно оставался в тени. Не знаю, ощущал ли ты это так же?..

— Ты говорил про охоту, — уклончиво отвечает гость.

— Да, про охоту, — соглашается генерал. — Но все это относится и к охоте. Когда один человек хочет убить другого, до этого явно много всего происходит, и не только сам факт, что человек заряжает ружье и прицеливается. Сначала происходит все то, о чем я сейчас говорил: что ты не мог мне простить, что отношения, зародившиеся в глубоких водах детства, сплелись так хитро и плотно, словно гигантские лепестки сказочных роз из сада фей качали обоих мальчиков в колыбельках — такие лепестки бывают у Виктории регии, помнишь, я у себя в теплице много лет разводил это таинственное тропическое растение, цветущее всего раз в году, — настал день, и эта связь разрушилась. Волшебная пора детства закончилась, остались два человека, связанные узами таинственных и сложных отношений, которые в повседневном языке назывались «дружбой». И это тоже надо знать, прежде чем будем говорить об охоте. Ведь человек греховен более всего не обязательно в ту минуту, когда поднимает оружие, чтобы кого-то убить. Грех первичен, он — намерение. И когда я говорю, что эта дружба разрушилась в один день, мне надо знать, действительно ли она разрушилась, и если да, то кто или что ее разрушило. Ведь мы были непохожи и все же держались друг друга, я был не такой, как ты, мы дополняли друг друга, образовывали союз, договор двух людей, а это в жизни — большая редкость. И все, чего не хватало в тебе, в нашем юношеском пакте обретало цельность благодаря тому, что мир был благожелателен ко мне. Мы были друзьями, — генерал резко повышает голос. — Пойми ты это, если не знаешь. Но ты наверняка знал и раньше, и потом, в тропиках, или где там еще. Мы были друзьями, и это слово наполнено таким смыслом, ответственность за который известна лишь мужчинам. И ты теперь должен признать всю ответственность, накладываемую этим словом. Мы были друзьями, не просто товарищами, не приятелями на час, не боевыми соратниками. Мы были друзьями, и нет в жизни ничего, способного заменить дружбу, Даже всепоглощающая страсть не способна дать человеку столько же радости, какую дарит безмолвная и сдержанная дружба тем, кого касается своей властью. Ведь не будь мы друзьями, ты не поднял бы на меня ружье тогда утром в лесу на охоте. Не будь мы друзьями, я не пошел бы на следующий день к тебе в квартиру, куда ты никогда меня не звал и где хранил тайну, нехорошую и непонятную тайну, что отравила нашу дружбу. Не будь ты мне другом, не сбежал бы на другой день из города, подальше от меня с места преступления, как делают убийцы и злодеи, но остался бы здесь, обманул бы, предал, и это причинило бы мне боль, задело бы мое тщеславие и гордость, но все это не так страшно, как то, что ты сотворил, ведь ты был мне другом. Не будь мы друзьями, ты бы не вернулся сорок один год спустя — снова, как убийца и злодей, чтобы тайком навестить место преступления. Ибо тебе надо было вернуться. И теперь я должен поделиться с тобой тем, что узнал так поздно, потому как не верил, отрицал перед самим собой, поделиться страшным открытием, поразившим меня: мы и сейчас с тобой друзья. Похоже, никакая внешняя сила не в состоянии изменить человеческие отношения. Ты что-то убил во мне, разрушил мою жизнь, а я по-прежнему твой друг. И я тоже кое-что в тебе убью сегодня ночью, а потом отпущу в Лондон, в тропики или в ад, и ты всегда останешься мне другом. Это мы тоже должны знать, прежде чем поговорим о той охоте и обо всем, что случилось потом. Ведь дружба — не идеальное состояние. Дружба — строгий людской закон. В древнем мире она была самым сильным законом, на его основе создавались правовые системы великих цивилизаций. Этот закон, закон дружбы, был в людских сердцах превыше эмоций, важнее корысти.

И он был сильнее страсти, толкающей мужчин и женщин с безнадежной силой в объятия друг друга, дружбы не мог коснуться обман, ведь друг не хотел от другого ничего, друга можно было убить, но дружбу, которая связала двух людей с детства, не может убить, наверное, и сама смерть: память о такой дружбе продолжает жить в сознании людей, как память о бессловесном подвиге. Именно подвиге — в роковом и негромком значении этого слова, то есть без звона сабель и кинжалов, подвиге, как любое человеческое деяние, лишенное корысти. Такая дружба была между нами, и ты это хорошо знал. В ту минуту, когда ты поднял ружье, чтобы убить меня, дружба между нами была, возможно, острее, чем когда-либо прежде за все двадцать два года юности. Ты помнишь эту минуту, ибо она все последующие годы оставалась смыслом и содержанием твоей жизни. Я ее тоже помню. Мы стояли в чаще среди елей, где начинается тропа, уводящая вглубь от просеки, где лес уже живет своей жизнью скрыто и неподвластно человеку. Я шел впереди тебя и остановился — вдалеке, шагах в трехстах, из-за елей вышел олень. Светало. Свет разливался так медленно, точно солнце лучами-щупальцами осторожно трогало свою добычу — весь мир, и олень застыл на краю ловушки, поднял голову, посмотрел в чащу, чувствуя опасность. В нервах животного инстинкт, шестое чувство, настроенное точнее и сложнее, чем обоняние или зрение.