На следующий день Матэ положили на повозку и куда-то повезли. Над дорогой, которая была забита отступающими войсками, несколько раз в день появлялись самолеты противника. Они сбрасывали бомбы, чтобы помешать отступающим войскам выйти из-под удара. Во время одного такого налета, было это уже под вечер, Матэ вдруг почувствовал резкую боль в руке. Сразу стало тепло-тепло.

«Боже мой, завтра же Новый год!» — мелькнула в голове мысль. Больше Матэ ничего не помнил: он потерял сознание. Очнулся в подвале, где горела карбидная лампа. Ужасно захотелось на солнечный свет.

«Наш капитан, конечно, не пережил этого ада. В лучшем случае он попал в плен, но мне во что бы то ни стало нужно попасть домой», — думал Матэ.

Врач-лейтенант подошел к Матэ, потрогал перевязанную руку.

— Этак и заражение крови может быть, — сказал он и стал разматывать бинт.

Матэ побледнел, увидев свою опухшую руку, по которой разлилась нездоровая синева.

— Отрежете? — с ужасом спросил он.

— Пока еще неизвестно, — ответил лейтенант, внимательно ощупывая руку. Затем ее снова забинтовали, а Матэ сделали два укола. Рана под свежими бинтами начала саднить.

— Скажите, что будет с моей рукой? — глухо спросил Матэ.

Лейтенант сделал неопределенный жест и сказал:

— Я ведь не бог.

Матэ смотрел вслед уходящему доктору, пока тот не скрылся за дверью. На соседней койке лежал унтер, судьба которого уже была ясна: у него были отморожены обе ноги, и он ждал ампутации.

— Не разрешай отрезать руку, — шепнул он Матэ, протягивая ему пол-лимона.

— Не дам, — простонал Матэ, чувствуя, как лицо покрывается каплями пота.

После обеда в подвал спустился начальник госпиталя — полковник лет пятидесяти. За ним шел старший лейтенант — артиллерист. Сделав несколько шагов вперед, артиллерист начал читать приказ по армии. Читал он без всякого воодушевления, усталым голосом, словно это был не приказ, а завещание:

— «...личный состав Второй венгерской армий, за исключением немногих, кто остался верен присяге и воинскому долгу, не выполнил того, чего все мы от него ожидали. Противник значительно превосходит нас в силах, но, если бы наши войска оставили свои позиции, честно выполняя свой долг, это было бы только несчастьем, а не позором. Но то позорное бегство, свидетелями которого мы явились, уронило наш престиж в глазах наших германских союзников и всего отечества. И не без причины.

Каждый из вас должен твердо запомнить, что ни болезнь, ни ранение, ни обморожение не дают вам права покидать позиции. Каждый солдат должен оставаться на своем месте до тех пор, пока не выздоровеет или не погибнет. Я требую навести в войсках строгий порядок и железную дисциплину! Навести любыми средствами, невзирая на должности и звания! Тот, кто отказывается выполнять мои приказы, не имеет права на жизнь, так как покрывает нас позором. Все солдаты и офицеры, включая высокопоставленных начальников, остаются на своих местах до тех пор, пока не получат моего личного приказа на оставление позиций.

События последних дней наглядно показали, что строительные роты, состоящие из евреев, соблюдают порядок, пока находятся под строгим контролем, без которого они превращаются в животный сброд. Приказываю всеми имеющимися средствами навести в этих ротах надлежащий порядок!..

Вполне возможно, что в войсках будут некоторые затруднения с продовольствием. В первую очередь оно будет выдаваться тем, кто находится на передовой. Солдаты, бросившие свои позиции и собирающиеся где-нибудь в тыловых районах, могут радоваться, если им будет выдан такой паек, чтобы они не умерли с голода!

Нас сменяют германские части, которые должны быть обеспечены всем необходимым. Мы не можем на это рассчитывать до тех пор, пока не наведем у себя порядок и не переформируем свои войска, чтобы они снова могли стать боеспособными.

Генерал-полковник Густав Яни.

Январь 1943 г.».

Прочитав приказ, старший лейтенант и начальник госпиталя прошли дальше, чтобы зачитать его и в других помещениях.

Спустя неделю, почти перед самым обедом, в подвале, где лежал Матэ, вдруг появился его ротный. На нем была шуба, лицо заросло густой щетиной. Сощурившись, он смотрел в дальний угол, словно знал, что именно там и лежит его Матэ.

Матэ с трудом открыл глаза и что-то хотел сказать капитану, но только махнул рукой.

Капитан подошел к Матэ, не наклоняясь, пожал ему здоровую руку и тут же отпустил ее. Матэ смотрел на капитана, который в шубе казался очень толстым, и думал: «Это он, я не ошибаюсь».

— Вы меня разыскивали?

— Искал, Матэ, искал, — кивнул капитан.

— А я вас недолго искал.

— Врачи сказали мне, что вас ранило.

— Да, в руку.

— Ну, Матэ, считайте, что вашим страданиям пришел конец. Домой поедем, — сказал капитан.

— Трудно сейчас добраться до дому.

— Никаких трудностей. Через неделю будем там.

— Я не смогу поехать, господин капитан. У меня гангрена, — устало улыбнулся Матэ.

— Именно поэтому и поедете! — капитан немного наклонился к нему. — В одном госпитальном эшелоне поедем. Он уже трое суток стоит на путях. Завтра и поедем.

— У меня еще документы не готовы. В пути я растерял их.

— Достанем тебе документы. Главное, что я тебя нашел и что ты жив.

Матэ захотелось, чтобы капитан присел на край его кровати, чтобы они поговорили, вспомнили о французском шампанском, которое им обещал начпрод перед рождеством, но капитан явно спешил.

— Я вернусь через час, — сказал он и ушел.

Через час он действительно вернулся. С ним пришел незнакомый унтер-офицер. Матэ перенесли на первый этаж, и врач-лейтенант сделал ему перевязку.

— Унтер-офицер будет сопровождать вас до эшелона, — сказал капитан. — Там вы дождетесь меня, а я пока выправлю ваши документы...

Госпитальный эшелон, на котором должны были ехать Матэ и капитан, стоял на втором пути. Остальные пути были сильно повреждены бомбардировкой.

Унтер-офицер посадил Матэ в один из головных вагонов, пробормотав невнятно, что ему приказано вернуться обратно. Матэ хотел попросить, чтобы тот дождался капитана, который принесет его документы, но потом раздумал, решив: «Пусть идет, хорошо еще, что до поезда меня проводил».

Прошел час. На Матэ нахлынули воспоминания. Он вспомнил отца, мать, сестренок, родной шахтерский поселок, пыхтящие паровозы, за которыми бегали они детишками. Потом вспомнил мельницу, где он родился и куда родители раз в году, в день «тела господня», привозили его на два-три дня.

Капитан появился, когда начало уже смеркаться. Он принес с собой документы и бутылку сливовой палинки.

— К завтрашней ночи я достану вам приличное место, — сказал капитан, подавая Матэ несколько шинелей, чтобы укрыться, так как в поезде не топили.

Накрывшись шинелями, Матэ забился в угол купе. Он никак не мог согреться, хотя и выпил палинки.

Им хотелось поговорить, но оба молчали, словно что-то мешало беседе. Лицо у Матэ посерело, он, казалось, сразу постарел на несколько лет.

«Откровенно говоря, — подумал Матэ, — я не очень-то и сожалел, когда потерял капитана».

— Когда вернетесь домой, снова пойдете работать на шахту? — спросил капитан после долгого молчания.

— Как только рука заживет.

— Завидую я вам, Матэ.

— Почему, господин капитан?

— Потому, что руки у людей заживают, а вот душа... — произнес капитан. По его глазам было видно, что он опьянел. Капитан снял пропахшую нафталином шубу, стащил сапоги на меху.

Ему вспомнилось паническое отступление, когда люди проваливались по пояс в глубокий снег, не чувствуя от холода ни рук, ни ног. Кадровые офицеры бежали первыми, сжигая на своем пути все склады с продовольствием и обмундированием.

Вспомнил он и солдат из второй роты десятого батальона, которые лежали в своих окопах, коченея от холода. И вдруг приказ: разостлать на снегу все шинели и одеяла вдоль окопов, чтобы немецкая авиация, которая вот-вот полетит бомбить русских, не ошиблась и не сбросила бомбы на венгерские позиции. Многие солдаты сняли тогда свои шинели и разостлали их на бруствере окопа, а сами получили серьезные обморожения. Но немецкие бомбардировщики так и не прилетели.