— Они и до Германии дойдут?

— Конечно. До самого Берлина. А как же иначе?

Вероника прижимает ко рту руку, глаза ее округляются.

— Петер! Да ты не коммунист ли?

Муж медленно, удивленно поворачивается к ней.

— Я? — оторопело спрашивает он.

— Ну да. Ты говоришь, как коммунисты.

Петер снисходительно кивает.

— Чтобы так думать и говорить, не обязательно быть коммунистом. А знаешь, сколько это — тысяча километров?.. Тысячу километров мы бежали от русских... А я только с того берега Балатона сумел удрать...

Вероника трясет мужа за плечо.

— Петер! Молчи! За такие разговоры расстреливают! Ты что, не понимаешь?..

Петер ложится на лавку, кладет голову жене на колени и громко смеется. Он весь трясется от смеха, обнажив пожелтевшие от табака зубы.

«Расстреливают? А за что? Тот, кто слышал грохот русской артиллерии и стоны раненых, так не скажет».

— Откуда ты знаешь, за что расстреливают? — спрашивает Петер.

Вероника обиженно отворачивается от мужа.

— Ганс говорил.

Улыбка замирает на лице у Петера.

Петер широко открывает рот, прищуривает глаза. Повернувшись к жене, пытливо смотрит ей в лицо.

— Какой еще Ганс?

Вероника беспокойно ловит взгляд мужа.

— Унтер-офицер... У нас в селе немцы были... Жили они вон там, у верхнего колодца, — скороговоркой рассказывает жена, ткнув пальцем в сторону окна, хотя через него ничего, кроме соседнего дома, не видно. — Унтер приходил в село, разговаривал с женщинами... Со всеми женщинами...

Петер отпускает жену, подпирает голову рукой.

— Что это были за немцы? — спрашивает он только затем, чтобы что-то спросить.

— Они себя ничего вели, — объясняет Вероника.

— Я не о том. Это были эсэсовцы или простые солдаты?

— Кажется, простые... А что?

Вероника некоторое время ждет, потом пожимает плечами. Муж недоверчиво смотрит на нее, бродит по комнате, словно ищет что-то.

— И они все ушли из села?

— Я тебе сказала: вчера вечером.

Оба молчат. Потом Вероника подходит к мужу, нежная и ласковая. Ей хочется прервать это жуткое молчание.

— Помнишь? Ты говорил, что сюда придут русские, еще когда уходил с Телеки на фронт... — говорит она неуверенно и вздыхает.

Петер молчит, уставившись прямо перед собой.

Вероника знает, что сюда вот-вот придут русские, это неизбежно. Пусть все будет так, как говорил ей Ганс зимними вечерами, когда они сидели с ним у горячей печи. Только он, синеглазый, с ослепительными зубами, пусть никогда не возвращается сюда. Вероника не хочет, чтобы ее терзали призраки. Она хочет жить при ясном дневном свете, даже если солнечный луч неосторожно обожжет ее.

Вероника ласкается к мужу. Как хорошо, что он вернулся. Ее руки скользят по его френчу.

«Почему верные, любящие жены не могут уходить вместе с мужьями на фронт? Почему им приходится оставаться дома? Почему долгими бессонными ночами они должны метаться по кровати, а днем подолгу простаивать у окна, не спуская взгляда с узкой извилистой тропинки, по которой ушел на фронт муж и по которой, быть может, никогда не вернется обратно. Нельзя же все время смотреть в окно».

Вероника прижимается к Петеру. Она знает, что сейчас должна завоевать его для себя, но не может найти нужный тон, голос ее звучит слабо и неуверенно.

— А немцы больше никогда сюда не вернутся? — спрашивает она.

Пар с силой вырывается из кастрюли, сбрасывает на пол крышку. На мгновение Вероника забывает обо всем на свете и бросается к плите. Грохот упавшей крышки мешает ей услышать ответ мужа. Она не может понять, ответил ли он ей.

Рассеянно возится у плиты, грохочет крышками, переставляет тарелки. Движения ее неловки. Ей кажется, будто все стоит не на своем месте, и приготовление яичницы никогда не было для нее таким трудным делом, как сейчас.

Вероника исподтишка поглядывает в сторону мужа, словно желая снова убедиться, что он действительно дома.

Он старается думать о том, что они только что целовались вон там на лавке, что он обнимал ее.

Петер неохотно поднимается с места.

Может быть, Телеки тогда в блиндаже был прав? Что теперь делать? Он не знает. Он ничего не знает. Немецкий унтер наговорил женщинам целую кучу ерунды о новом сверхмощном германском оружии, о скорой победе...

А если Телеки все же был прав?..

Нет. Это невозможно. Вероника ведь не такая, как другие...

А если все-таки?

Петер идет в комнату за табаком. Он помнит, что в нижнем ящике шкафа должен лежать начатый пакет табаку. Он присаживается на корточки и охает. Достаточно было попасть домой, как ревматизм сразу же дает о себе знать.

Петер терпеливо ждет, когда немного утихнет боль в пояснице, потом вытаскивает папиросную бумагу. Закурив, он оглядывается по сторонам. Все на месте, будто он никогда и не уходил отсюда. Кровати, иконы на стене, цитра в углу.

Он смотрит на окно и вспоминает, как год назад в него постучал Андраш Телеки. Горло сжимает спазма, Петер кашляет надрывным кашлем, сотрясающим все его существо. Он отгоняет рукой клуб белого табачного дыма, но ему все еще кажется, что он видит в окне лохматые брови Телеки.

Петер отворачивается от окна и идет в кухню.

Вероника по-прежнему занята у плиты. На миг Петера охватывает чувство покоя и уюта. Но беспокойство все же не исчезает.

Надо бы помыться, снять грязный солдатский френч, зарыть его в огороде, надеть чистую крестьянскую рубашку. Но Петеру ничего не хочется делать.

По спине у него пробегают мурашки. Он подходит к окну и смотрит во двор.

— С ноября я не получал от тебя ни одного письма, Вероника, — говорит он тихо.

Вероника оборачивается, словно преступница, застигнутая на месте преступления, но в голосе у нее звучит кротость и смирение:

— Я тебе писала... Все время писала. Один раз я перепутала номер полевой почты...

Она отворачивается и смотрит на огонь... Веронике хочется собраться с мыслями.

— И потом, у вас действительно сменился номер полевой почты...

Петер задумчиво глядит во двор.

— Но я слишком долго не получал писем.

— И к рождеству не получил?

— Нет, — грустно покачал головой Петер.

Он открывает окно, видит свое отражение в стекле: худое, заросшее щетиной, лицо старого человека.

Петер отворачивается.

— Вероника...

— Что?

— Мне бы побриться...

— Все там, у рукомойника, только побыстрее, яичница сейчас будет готова. А я пока сбегаю за вином.

Петер медленно, тяжело отходит от окна.

— А ремень для правки бритвы где?

— Там же, у рукомойника, на гвозде.

Петер снимает френч, грязную нательную рубаху, в нос бьет запах грязного солдатского белья. Он бросает одежду в угол, снимает с гвоздя полотняное полотенце, повязывает его вокруг пояса, засовывая концы за пояс. Все как когда-то. Петер снимает с гвоздя ремень, вынимает из картонного футляра бритву, берет мыло и протятивает руку к кисточке для бритья.

На плетеной полочке у рукомойника стоят две кисточки: одна коротенькая с густой щетиной, потрескавшейся ручкой, и другая — тоненькая, мягкая, почти совсем новая.

Петер чувствует, будто его слегка ударили, но не понимает куда: не то в висок, не то в сердце...

Он удивленно смотрит на Веронику, которая стоит к нему спиной.

Затем медленно протягивает руку и берет кисточку для бритья. Медленно, дрожащими пальцами, вертит ее, беззвучно шевеля губами, читает немецкую надпись фабрики.

Петера пробирает озноб. Он вздрагивает всем телом. Да правда ли, что он дома?

Он не спускает взгляда с жены, но она не оборачивается. Теперь у него есть доказательство неверности Вероники, вот оно, в его руках. Вероника не успеет ни защититься, ни позвать соседей, если он на нее сейчас бросится.

Петер вытирает лоб, с него градом льет пот.

Он стоит у рукомойника с таким чувством, что у него украли самое дорогое. В руке у него кисточка фашистского унтера. Дыхание с хрипом вырывается из груди. Он стоит неподвижно и не знает, что делать.