Через два дня части Советской Армии окончательно выбили гитлеровцев из той местности. В первый же день освобождения Крюгер снова появился в поселке. Матэ рассказал ему, что о нем тут болтали люди. Утром следующего дня Крюгер пришел на митинг.

— Фашисты уничтожены навсегда! А я, как видите, здесь! — Он улыбнулся. — К слову, не объясните ли вы мне, куда и на чем я улетал?..

— Напиши-ка ты свою автобиографию, — сказал Крюгер Матэ, который, вырывая вокруг себя пучки травы, наблюдал за суетой муравьев.

— Это еще зачем? — спросил он грубо.

— Завтра к нам приедет один товарищ из Пешта, я ему передам ее.

— Брось ты это! — сказал Матэ после долгого молчания. — Кто я такой? Парень из захолустья! Кому я нужен? Выбросят мою автобиографию из окна вагона по дороге в Будапешт. Стоит ли для этого писать?

Крюгер встал и уставился на Матэ:

— Как ты смеешь так думать о товарище из Пешта?!

— Ничего я не думаю, а автобиографию писать не хочу. Мне и здесь неплохо.

— А то поехал бы учиться, — сказал Крюгер и, сунув в рот травинку, начал грызть ее.

— Учиться?

— А чего ты удивляешься? Ты что, никогда не слыхал, чтобы кого-нибудь посылали учиться? Не посылать же нам того старикашку с топором в руках!

— А куда же ты меня хочешь послать учиться, на кого?

— Тебе разве не все равно? — Он пожал плечами. — На какие-нибудь курсы. В конце концов, кого же и посылать, если не тебя? Я уже давно думаю, что мне с тобой делать. И вот придумал! Завтра приедет наш товарищ. Это будет очень удобный случай, чтобы сделать первый шаг.

— Не затрудняй себя, — тихо произнес Матэ. — Не так-то легко мне будет уехать отсюда. Здесь моя мать, сестренки. Кто станет их кормить, если я учиться уеду? Не так-то все это просто.

— Сейчас все просто! — решительно заявил Крюгер. — Как ты себе это представляешь: захотел поехать учиться — и поехал? Так тебя там и ждут! А мы тебе направление дадим, печать райкома поставим. А за своих можешь не беспокоиться: с голода не помрут, поможем.

Матэ молчал и думал: «Вот я уже целый час сижу с Крюгером, а до сих пор даже словом не обмолвился с ним о Флоре».

— И с фамилией тебе что-то сделать надо.

— А что тебе до моей фамилии?

— Мне-то ровным счетом ничего; но звучит она так, словно ты ризничный в соборе. Ты об этом не думал?

— Зато твоя фамилия уж больно хорошо звучит, — со злостью огрызнулся Матэ. — Как будто ты настоящий немец.

На сей раз Крюгер не вспыхнул, как это с ним не раз бывало, когда ему противоречили, а лишь кивнул, словно соглашаясь с Матэ.

— Рано или поздно и я сменю свою фамилию, — согласился он. — Это понятно. Министр внутренних дел меняет теперь названия всех деревень со словом «немецкая». Например, не будет больше Немецкой слободы.

— А что же будет?

— Какое-нибудь другое название, которое ничем не напомнит людям о гитлеровцах.

Матэ мрачно взглянул в серьезное лицо Крюгера.

— Не понимаю, зачем тебе менять свою фамилию? — поинтересовался он.

— Если нужно, я без слова согласен ее поменять, возражать не стану.

Матэ вспомнил, как 19 марта 1944 года Крюгер демонстративно нацепил на рукав национальную красно-бело-зеленую повязку и не отвечал на приветствия эсэсовцев и фольксбундовцев. На второй день пасхи гитлеровцы вызвали Крюгера в комендатуру и жестоко избили его. А спустя неделю, оказавшись на свободе, Крюгер организовал на шахте забастовку, повесив на шахтном подъемнике лозунг: «Смерть гитлеровским фашистам!»

Гитлеровцам не удалось запугать Крюгера. После очередного избиения он снова принимался за свое. В день святого Петра Крюгер перерезал немецкий кабель у моста. Фольксбундовцы выдали его эсэсовцам, и те двое суток с овчарками разыскивали его. А когда поймали, то, сняв отпечатки пальцев, связали руки ремнем, сфотографировали, а затем вытолкали на дорогу.

— Ты хоть и немец по происхождению, но на самом деле — настоящая красная свинья! — кричали ему эсэсовцы и, наезжая на него мотоциклами, заставляли бежать по дороге.

— Беги! — кричали ему эсэсовцы и дико улюлюкали.

Километров десять Крюгер бежал так, что между мотоциклом и им оставалось пространство не более метра. Потом силы оставили его, он упал на дорогу и потерял сознание. Мотоцикл переехал прямо через него.

Из туристского особняка, стоящего на горе, доносились звуки граммофона.

— Неплохо веселятся, а? — махнул Крюгер в сторону особняка и, полуодетый, скрылся в гуще кустарника.

От нечего делать Матэ обошел вокруг часовни, в которой не осталось ни одной деревянной вещи: двери, алтарь — все пошло на топливо в годы войны. Голые стены испещрены надписями. Вспомнив Флору, Матэ решил, что однажды придет сюда с ней вдвоем и выцарапает на стене их имена.

Вскоре вернулся Крюгер.

— Поинтересовался немного, что там творится за изгородью, — проговорил он. Лицо его было злым.

— Небось полно пештских спекулянтов, — заметил Матэ.

— Свиней там полно! В саду под деревьями расставлены столы, на них каких только кушаний нет. Даже не знаю, как многие из них и называются. А напитки! Стоят в серебряных ведерках со льдом. Пей — не хочу! Мы небось и цены-то не знаем этим напиткам.

— Значит, у них водятся денежки.

— Там живут богачи, которые расплачиваются не деньгами, а золотом! И никто их не остановит! Ни полиция, ни власти, ни шахтеры! Жрут прямо на наших глазах!

Матэ рассматривал какую-то надпись на стене часовни и терпеливо ждал удобного момента, чтобы заговорить о переселении отца Флоры.

— Я на свою зарплату могу выпить пять-шесть кружек пива, и только, — как бы между прочим проговорил он. — Как ты думаешь, можно мою зарплату переложить на золото?

Крюгер растирал уставшие ноги.

— Хватит шутить! — бросил он Матэ. — Вчера в северном поселке от голода умерло двое шахтеров-пенсионеров.

— От голода? — удивился Матэ.

— Что, даже не верится?! Да, они так плохо питались, что умерли от истощения. Вот теперь и смотри, кто останется в живых: мы или эти вот буржуи?

У Матэ сердце сжалось, когда он представил себе двух стариков шахтеров, умерших от голода. Эта смерть произвела и на Крюгера сильное впечатление, на душе у него было неспокойно, словно старики скончались по его вине.

— Крестьяне все продукты тащат в Пешт, — со злостью сказал Матэ, — потому что там за них расплачиваются долларами да золотыми наполеондорами! А рабочие последнюю тряпку с себя меняют на жратву! Они приходят ко мне, как к секретарю партии, а что я им могу сказать? Я знаю, что они голодают. Сказать им: вы, мол, товарищи, немного потерпите, да? Месяца через два-три будут введены в обращение новые деньги и тогда вам станет легче? Мол, сам товарищ Ракоши обещал! Можете, мол, мне поверить, что мы выберемся из этого положения. Или же рвануть рубашку на груди и сказать: «У меня самого живот подвело от голода, дорогой товарищ! Можешь дать мне в рожу, если тебе от этого легче станет!»

Начало смеркаться. Матэ чувствовал, что не стоит сейчас затевать разговор с Крюгером о деле Флоры, но и откладывать ему тоже не хотелось, будто, не поговори он сейчас, счастье Флоры будет разрушено раз и навсегда.

— Крюгер, — осторожно позвал Матэ. — Каково твое мнение относительно выселения местных швабов?

Крюгер помолчал.

— Этого избежать нельзя, — коротко ответил он после паузы.

— Да, но в список на выселение попали и те, кто не имел никакого отношения ни к фольксбунду, ни к эсэсовцам.

Крюгер молчал.

— Крюгер?

— Что тебе?

— Ты ведь тоже немец.

— Чтобы я больше от тебя такого не слышал!

— А почему?

— Потому что я тоже с эсэсовцами не якшался. Меня гестаповцы в Дахау хотели упрятать! Если бы мне не удалось сбежать в самый последний момент, меня сожгли бы в концлагере. Несколько суток я просидел в дупле огромного дерева, как зверь какой! Так что ты не имеешь права сравнивать меня со всякой сволочью!