Багрий вспомнил день смерти своей матери. Отец тогда на людях и слезы не уронил. Прямо с кладбища подался в степь, в духмяное разнотравье. Пришел совсем поздно, изнеможенный. Глаза как во время летней страды, когда пыль и поспать нет времени.

«Нет, я Тараса Игнатьевича обязательно затащу на реку», – окончательно решил Андрей Григорьевич и успокоился.

Раздался дверной звонок – длинный, потом короткий. Багрий обрадовался: так всегда звонит Таня, племянница Тараса Игнатьевича. Она еще утром предупредила по телефону, что ей нужно поговорить. Как же это он забыл, что она звонила?

После смерти матери Валентина Лукинична уговаривала девушку перейти к ним. Она не согласилась. Уверяла, что уже взрослая и что надо же когда-нибудь привыкать к самостоятельности. Тарас Игнатьевич поддержал ее: правильно, надо привыкать к самостоятельности – студентка уже.

Она не была красивой. Но ее темно-серые глаза были на редкость хороши. Светлые волнистые волосы были забраны назад. Модных причесок, как и косметики, она не признавала. «В каждом человеке есть что-то очень свое, – говорила она, – чистые и благородные устремления могут сделать прекрасным даже урода. Взгляните на Сократа. Многим он покажется некрасивым, а я не могу насмотреться на его лицо».

Багрий обрадовался Тане. Он знал эту девушку еще маленькой, очень любил. Она платила ему взаимностью, называла дядей Андреем и в трудную минуту всегда обращалась к нему за помощью. И вообще в доме Багрия считалась своим человеком.

Багрий обрадовался Тане. Но когда она из темной прихожей вошла в комнату и он увидел ее лицо, его охватила тревога – очень уж удрученный вид был у девушки.

– Что случилось?

– Ничего особенного. Как тетя Валя себя чувствует?

– Сегодня ей немного лучше. А вообще…

– Что «вообще»? – испуганным шепотом спросила девушка.

– У нее тяжелая болезнь, Танечка, но мы делаем все. И не теряем надежды. И ты, пожалуйста, не волнуйся. Расскажи лучше, что у тебя стряслось.

– Ничего особенного. Мне позарез нужны деньги.

– Сколько?

– Ты не спрашиваешь зачем?

– Найдешь нужным, скажешь. Так сколько?

– Двадцать семь.

– Почему не тридцать для ровного счета?

– Потому что брюки стоят двадцать семь – шерсть с лавсаном.

– Брюки? – удивился Багрий. – Какие брюки?

– Мужские… Пятьдесят второй размер, четвертый рост.

– Помилуй, зачем тебе понадобились мужские брюки, да еще такого размера? – удивился Багрий.

Таня опустилась в глубокое кресло у стола и расплакалась.

– Нет, право же, Танюша, так нельзя, – окончательно растерялся Андрей Григорьевич. – Нет, в самом деле так нельзя. – Он провел ладонью по ее волосам. Но от этой ласки она заплакала еще безутешней.

– Я совсем запуталась, дядя Андрей, – прошептала она.

– Запутанное всегда можно распутать, – уже овладев собой, сказал Багрий.

– Для меня это почти невозможно.

– Когда говорят «почти», значит, не все потеряно.

Она поднесла платок к глазам, еще раз всхлипнула и, спрятав платок в светлую сумочку, сказала:

– Ты же знаешь, бывают такие запутанные узлы, что никак не распутать.

– Тогда рубить надо. Сплеча. И без жалости.

– Без жалости у меня не получается, – сказала Таня и опять полезла в сумочку за платком. – Ты же знаешь, что без жалости у меня не получается.

– Знаю, – вздохнул Багрий.

«Она действительно уже совсем взрослая, – подумал он. – Я и не заметил, как она выросла».

И в самом деле кажется, как будто недавно пришла она к нему, совсем подросток – пятнадцати еще не было, – и спросила, преодолевая мучительное стеснение, может ли девушка в ее возрасте полюбить. По-настоящему. На всю жизнь.

– Может, – ответил он тогда. – Может, но не имеет права.

Она удивилась.

– Не имеет права? Почему?

Надо было ответить ей. Не как ребенку, а как взрослой, которая может натворить черт знает чего. Полюбить на всю жизнь? В ее годы? А сколько было Джульетте? Сколько было Суламифи? Или тогда было другое время?

А сколько было той, с торчащими в стороны косичками, которую он поцеловал впервые в жизни? Двенадцать? Или тринадцать? Он был уверен, что это любовь, настоящая, большая, на всю жизнь. И та, с косичками, тоже, верно, думала так же… Школьный возраст и – любовь.

Раньше он как-то не задумывался над этим. Считал, что это дело педагогов… Конечно, надо бы педагогам всерьез взяться за это. Хотя им тоже нелегко. Но ведь кто-то должен рассказать детям о законах любви? А может, все должны – и родители, и педагоги, и врачи? Конечно, все. Но врачу легче. Он скорее найдет нужные слова. А их очень важно найти, эти слова. Они должны быть простыми и понятными, а главное – правдивыми. И надо очень осторожно подбирать эти слова, потому что они завтра же станут достоянием еще нескольких подростков. У них ведь почти нету тайн друг от друга, а любопытство безгранично. И конечно же их очень волнуют эти вопросы – старые, как мир, и всегда новые. Можно ли в таком возрасте полюбить глубоко и по-настоящему, на всю жизнь? Конечно, можно, но нельзя. И надо объяснить это не вообще, не в журнальной или газетной статье, всем школьницам, а Тане. С глазу на глаз. И говорить с ней об этом надо как со взрослой. Потому что все уже взрослые, хотя и очень беспомощные.

Ему было нелегко тогда – тяготило чувство ответственности перед этой девчуркой, барахтающейся в водовороте сложных эмоций. Как важно помочь ей разобраться в своих чувствах, овладеть собой. Надо бы ввести в школьную программу науку о мастерстве самообладания…

– Видишь ли, Танюша, – сказал он тогда. – Любовь уже в твоем возрасте так же естественна, как дыхание, как жажда или голод. У одних она стремительна, как бурный поток, как речной разлив в половодье, у других журчит едва заметным ручейком. У сильных она приходит раз и на всю жизнь. И это – счастье. Слабые мечутся в поисках, бросаются из одной крайности в другую, но так и не находят, что ищут, – это беда. Третьи вообще отрицают любовь, считают ее чем-то вроде приманки и сводят все к физиологической близости. Преподносят махровый цинизм под соусом здравого смысла. Не будем о них. Таких в общем немного. И это опустошенные люди. Что делать? Прежде всего надо разобраться в своем чувстве – истинное ли оно или только что-то непонятное, тревожное, радостное. Но для этого мало одного желания, нужна зрелость. Плохо, когда любовь приходит преждевременно.

– Если она пришла, значит, и время пришло. Я так понимаю.

Багрий отрицательно покачал головой.

– Нет, девочка моя. В твоем возрасте нередко смутные влечения ошибочно принимаются за подлинную любовь. Природа подарила человеку любовь, чтобы возникла новая жизнь. Чтобы человеческий род не прекратился. Понимаешь, человеческий род. В результате любви должна возникнуть семья – отец, мать и дети. Ну скажи, разумно ли стать матерью в пятнадцать лет? Ведь жизнь требует от женщины не только любви, но и возможности выносить, родить, а потом еще и воспитывать ребенка. И еще… Очень важно, чтобы будущий отец твоего ребенка был настоящим человеком. Не знаю, кто твой избранник сегодня. Если это взрослый, он не умен, потому что должен понимать недопустимость серьезного разговора о семье с девочкой твоего возраста. Если это мальчишка твоих лет, характер его еще не сложился. Пройдет немного времени, и он может оказаться не тем, за кого ты его принимала. Люди ведь с возрастом меняются. Да и ты будешь меняться – тебе ведь еще расти и расти. И потом, можно ли делать выбор в пятнадцать? Это и в двадцать не легко, а уж в пятнадцать… Попытайся сама ответить на все эти вопросы.

– А если я все же полюбила, что мне делать? – спросила она, и в голосе ее было столько беспомощности, что у Багрия защемило сердце.

– Надо подождать. Придет время – и будешь решать. Мы ведь с тобой говорим не о пустяках. Мы ведь говорим о любви, которая на всю жизнь. А это слишком серьезно и слишком ответственно.