Пан Юзек осмотрел комнату и сказал:

— Мариан, у меня есть идея.

Рядом с дверью, в углу, стоял бабушкин зонтик. Юзек взял его и подошел к дедушке. Мне он велел быть наготове. Я не понимал, что он собирается сделать, но был наготове. И тут он вдруг быстро раскрыл зонтик прямо перед дедушкиным лицом. И дедушка действительно изумился. От удивления он открыл рот, и я выхватил у него протез. Мы были свободны.

С дедушкой все получалось хорошо, если только он не приходил в себя. Но когда он вдруг становился прежним, а мы как раз в это время вытворяли перед ним что-то нелепое или вели себя с ним, как с ребенком: вталкивали ему кашу в рот, или насильно раздевали, чтобы уложить спать, или пытались вынуть у него зубы, — если он в эту минуту приходил в себя, его глаза становились проницательными и умными, как раньше, и он смотрел на нас, как будто мы сошли с ума: что мы с ним делаем, как нам не стыдно? И тогда я больше всего на свете хотел провалиться сквозь землю.

Иногда он приходил в себя всего на несколько минут, но иногда на часы. А случалось, что и на несколько дней. Как будто вообще не был болен. Или на целую неделю. Иногда даже на несколько недель. И только удивлялся, куда пропало его время. Ведь он всегда возвращался точно к тому моменту, когда потерял рассудок в предыдущий раз. А все, что было посередине, для него как будто не существовало. Беспамятство могло продолжаться несколько дней, неделю, даже несколько недель. А потом он опять словно пробуждался, смотрел вокруг и удивлялся, что прошло столько времени, а он и не почувствовал ничего. И начинал задавать вопросы о войне и о нашей жизни.

Но я не могу забыть, как мы однажды выхватили у него зубы, я и бабушка, ее способом, и тут он вдруг пробудился, посмотрел на нас и сказал бабушке:

— Что ты делаешь? Как тебе не стыдно? Ведь Мариан стоит рядом. А ты что делаешь со мной, Мариан? Как ты вообще смеешь? Немедленно верни мне протез! Иди домой и не возвращайся, пока я не поговорю с твоей матерью.

Я привел пана Юзека к пану Кореку. И пан Юзек сразу ему понравился. Пан Корек даже пообещал, что спустит вниз ящик с книгами, который у него стоит на чердаке, — может быть, пан Юзек найдет там что-нибудь интересное для чтения.

Я отдал пану Кореку деньги и пошел домой.

Следующие два с лишним месяца, то есть до начала апреля, прошли спокойно. Я, можно сказать, почти забыл о пане Юзеке. Пан Корек запретил мне подниматься к нему даже в те дни, когда я работал в трактире, и я только еще раз или два передавал ему очередную часть денег, спрятанных у нас дома. А потом и это кончилось.

И вдруг как-то днем, когда я вышел из школы, я увидел, что мама ждет меня у ворот. Я испугался. Хорошо хоть, с ней самой ничего страшного не случилось. Мы отошли подальше, и она объяснила мне, в чем дело. Пан Корек ввязался в серьезный спор с паном Щупаком, завершившийся руганью и дракой. Пан Щупак был известный в нашем районе доносчик, попросту говоря — стукач. Он был стукачом еще до войны. Тогда он доносил в полицию. А в годы войны он стал также стукачом у немцев. Он уже числился у Антона в черном списке на уничтожение. И теперь пан Корек боялся последствий этой ссоры. Правда, Щупак всегда выпивал у него и никогда ни на кого из трактира не доносил. Может быть, потому, что за это с него брали только половину цены. Но ведь пан Корек прятал у себя нескольких евреев, не только пана Юзека. И хотя Щупак ничего о них не знал, возникло опасение, что если он из- за этой драки донесет на пана Корека по какому-нибудь другому поводу и немцы сделают в трактире обыск, то все откроется.

Тогда многие готовы были прятать евреев за деньги. Пан Корек делал это для подполья, куда передавал большую часть заработанного. Но никто не хочет умирать из-за денег, и поэтому он позвонил маме в швейную мастерскую и попросил нас немедленно прийти и забрать «товар». Мама сказала мне, что она уже была у дяди Владислава, но у него по-прежнему нет свободного места. Правда, он всегда хранил одно место для «временных» евреев — тех, которые готовы были уплатить большую сумму, чтобы пересидеть в укрытии короткое опасное время, — но и это место было уже занято, на неделю или на десять дней, пока не известно. Поэтому мама хотела, чтобы я пошел поговорить с бабушкой. Она было начала тут же учить меня, как я должен говорить, но я сказал, что знаю, как уговорить бабушку.

Мама была права: квартира дедушки и бабушки была идеальным местом, чтобы спрятать пана Юзека. Даже если кто-нибудь увидит, как он входит с нами, то, скорее всего, подумает, что мы привели к дедушке врача.

Мы немного поразмыслили и в конце концов договорились, какую историю расскажем бабушке. Положение было непростое, и поэтому мы решили рассказать ей все как можно ближе к правде. То есть рассказать правду, только немного подправленную. Мы решили сказать, что до войны пан Юзек был учителем в моей школе и что я случайно встретил его сейчас на улице. Мы знаем, что он еврей, но, несмотря на это, хотим ему помочь. Ему нужно укрытие на несколько дней, пока освободится постоянное место, которое готовят для него друзья. Это вопрос недели, максимум десяти дней. И он к тому же уплатит. Да, и вот еще что: Антон ничего об этом не знает, и мы не собираемся ему рассказывать, поэтому мы не можем взять его к себе, даже если бы нам удалось провести его незаметно для нашего привратника, пана Валенты.

Я поехал на Театральную площадь. Бабушка уже сидела на своем постоянном месте. Я поцеловал ее, хотя она знала — когда я прихожу с поцелуями, это значит, что я хочу у нее что-нибудь попросить. Но я действительно хотел. А кроме того, она любила, когда я ее целовал, даже если подозревала меня в корысти. И часто не без оснований подозревала. Короче, я поцеловал ее, а она погрозила мне пальцем и сказала:

— Денег у меня нет, и сардин у меня сегодня нет, и у меня вообще ничего для тебя нет, Мариан, так чего же ты от меня хочешь, дорогой мой?

Так она говорила, когда была в хорошем настроении.

— Бабушка, — сказал я, — на этот раз дело серьезное. Но раньше я должен что-то у тебя спросить.

Она удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Я начал с Иисуса и святой Марии. Я спросил, знает ли она, что они были евреи — такие же, как евреи в гетто.

Если бы она могла до меня достать — а она сидела, — то наверняка дала бы мне хорошую затрещину.

— Как евреи в гетто? Тогда, во времена священных книг, на Святой земле? Что за ересь ты несешь, Мариан? Только что ты меня поцеловал, а теперь хочешь рассердить? У меня уже голова из-за тебя заболела.

И она схватилась руками за голову, не переставая одновременно с любопытством смотреть на меня.

Тогда я рассказал ей нашу с мамой историю — и она купилась на нее. Я гордился собой.

— Бабушка, это только на несколько дней, мы заберем его самое позднее в субботу, потому что в воскресенье, как обычно, придем с Антоном, — сказал я. — А Антон ничего не знает.

— Почему твоя мама прислала тебя, а не пришла сама поговорить со мной?

— Бабушка, ты не слышишь, что я тебе говорю. Он не был учителем мамы. Он был моим учителем. Мама только помогает мне во всем этом деле.

— Понимаю, понимаю. И все-таки она могла прийти вместе с тобой.

— Мама тебя боится, разве ты не знаешь?

Бабушка рассмеялась, но видно было, что мои слова ей понравились. А потом она вдруг спросила, что будет, если Антон обо всем узнает.

— Он не знает — и не дай Бог, если узнает, — сказал я. Тогда она захотела узнать, как он выглядит, этот еврей.

— Бабушка, это не такой еврей, как ты думаешь. Это совсем другой еврей. Он перед войной учился медицине.

— А если нам придется спрятать кого-нибудь из подполья, а он все еще будет у нас?