— Бабушка, по нему не видно, что он еврей. Если тебя спросят, скажи, что это родственник, которого надо спрятать в Варшаве на неделю, а потом он уедет… Ну придумай что-нибудь. А может, он сам придумает.
— Если Антон узнает, он выгонит вас из дома.
— Правильно, — сказал я. — Но ты в этом не заинтересована.
— Нет, — сказала бабушка как бы про себя, — нет, в этом я не заинтересована.
И стала думать. А у меня не было времени ждать. И тут еще, как на грех, пришел покупатель. Настоящий покупатель, который начал торговаться с ней о цене на немецкие сигареты. Потом пришел другой, но этому она сама дала спички и что-то шепнула на ухо. Я не стал ждать, пока появится кто-нибудь еще, и спросил:
— Бабушка, ты согласна?
— Скажи маме, чтобы она пришла сама.
Меня охватила тревога. Если мама придет поговорить с ней, начнется большой спор и из нашей затеи ничего не выйдет.
Бабушка увидела, что я встревожился, и сказала:
— Все будет в порядке, Мариан, но она должна прийти и попросить меня. И не рассказывай мне, будто это только твое дело.
По правде говоря, я боялся, что мама откажется идти. Я хорошо знал, что происходит, когда они встречаются. Огонь и пепел. Даже если им не о чем было спорить, они что-нибудь себе придумывали. Стоило нам прийти к бабушке, и мама обязательно взрывалась. Она становилась другой, незнакомой, я не узнавал ее. И это случалось только у бабушки. Она буквально перерождалась. И если это был короткий визит, мы так и уходили в состоянии ссоры. Хорошо хоть, что при длительных посещениях они успевали помириться, обняться и расцеловаться — до следующего визита. Каждый раз перед тем, как идти к бабушке, мама обещала нам — и, конечно, себе, — что на этот раз она не станет с ней ссориться. Просто ответит ей спокойно и не втянется в спор, потому что их споры всегда и почти немедленно превращались в ссору, сопровождаемую обидными личными выпадами. Мы с Антоном считали, что лучше бы они начинали ссориться сразу же после нашего прихода, потому что тогда бы у них оставалось время для примирения. Но если они ссорились к концу визита — я имею в виду наши семейные обеды каждое воскресенье, — то на следующее воскресенье мы могли остаться без обеда.
В глазах бабушки мама была «скверная девчонка», а в глазах мамы бабушка была «национал-фашистка». Но я думаю, что на самом деле причиной их вражды был мой отец. Бабушка считала, что он втянул маму в грех, не обвенчавшись с ней, а мама всегда помнила, что бабушка из-за него порвала с ней отношения. «А такое недопустимо между матерью и дочерью», — всегда говорила она, когда вспоминала эту историю.
Кроме того, они ссорились из-за религии. Бабушка называла маму «еретичкой», хотя мама каждое воскресенье ходила в костел, а мама называла бабушку «фанатичкой, которая верит во все эти глупости». Еще мама обвиняла бабушку в том, что она не заботится о дедушке и оставляет его на целые дни одного. Мама считала, что бабушка не должна сидеть весь день на площади. Мама и даже дядя Владислав предлагали бабушке, что будут давать ей ежемесячно какие-то деньги, пусть она перестанет торговать сигаретами и сидит с дедушкой. А бабушка говорила, что она ни за что не примет «эти подачки». Но мы все понимали, что она просто любит сидеть на улице, потому что там она узнает обо всем, что происходит, и к тому же может помогать подполью. А сидеть целый день с дедушкой было для нее все равно что умереть. Тогда мама предложила ей нанять за эти деньги какого-нибудь человека, чтобы он сидел с дедушкой, но она отказалась и от этого предложения. И опять же, я думаю, не из-за скупости, а по той же причине, по которой она не хотела подключать электричество и газ, то есть из-за подполья. Потому что они с дедушкой часто прятали у себя какого-нибудь польского подпольщика. А однажды они даже скрывали английского летчика. И кстати, мама была не права, когда ни в грош не ставила то, что бабушка зарабатывала на площади. Она хорошо там зарабатывала. И потому, что не стеснялась немного жульничать, и потому, что имела способности к торговле. Антон даже сказал ей однажды, что у нее «еврейская голова», и она после этого целый месяц с ним не разговаривала. Мы весь месяц не ходили к ним по воскресеньям, пока он не извинился.
Между прочим, бабушка тогда сказала маме, что она тоже могла бы бросить свою швейную мастерскую и сидеть со своим отцом. И ничего с ней не случится, если она потеряет ту жалкую зарплату, которую ей платит этот мерзавец-фольксдойч.
В общем, я вернулся к маме, и она тут же согласилась пойти поговорить с бабушкой. Только фыркнула: «Эта самодурка!»
И, конечно, они сразу же поругались. На этот раз из-за того, как мама одевается. Почему она носит эти тряпки?! Ведь она же «пани»! Ну ладно, вышла замуж на Скорупу, — но ведь она из семьи Реймонт! А мама ей сказала: «А ты? А ты как одеваешься?»
И я видел, что она уже открыла рот, чтобы сказать еще кое-что, но сдержалась. Я уверен, что это было что-то по поводу бабушкиного способа «удивлять» дедушку, чтобы вынуть у него изо рта протез. Но она сдержалась, потому что об этом способе ей было известно от меня, и она понимала, что бабушка мне не простит, если узнает, что я рассказал об этом маме.
Бабушка признавала, что она одевается как крестьянка, но утверждала, что такой наряд в самый раз для работы и ее нужд, а также для нужд подполья. Однако, по правде говоря, она просто рада была снова одеться так, как одевалась в дни своей деревенской молодости. А с тех пор как дедушка заболел, она получила долгожданную возможность больше не изображать из себя «пани Реймонт», жену уважаемого печатника, и не затягивать себя в эти «дурацкие» (как она говорила) корсеты.
Хоть они и в этот день тут же поссорились, но под конец все-таки расцеловались, и все действительно кончилось благополучно. И мы с мамой тут же вернулись в трактир, чтобы перевести пана Юзека к бабушке и дедушке.
Шел дождь, и мы не сумели как следует погулять. Но мы все-таки прошлись пешком, потому что пан Юзек попросил немного походить по улицам. Мама держала его под руку, а он держал над ней зонтик. А я шел за ними, прикрывая голову ранцем. Мама была старше его, и вполне можно было подумать, что он — ее младший брат, а я — ее сын, плетущийся за ними следом. И так мы шли втроем всю дорогу.
В конце концов он провел там десять дней. И для бабушки с дедушкой эти дни оказались особенными. Дедушка очень изменился к лучшему. Не то чтобы он вдруг совсем выздоровел. Не настолько. Но мы уже привыкли к тому, что его состояние только ухудшается, что он все время слабеет. Меняется, хоть и медленно, но всегда в одну сторону. Когда он целую неделю оставался в том же состоянии, это уже было достижением. А тут он не оставался — его состояние безусловно улучшалось. Пан Юзек ухаживал за ним и проводил с ним целые дни. Я думаю, это потому, что он был студент-медик и не брезговал больными людьми. А может быть, и из-за своей матери. Я уже рассказывал, что после того как немцы заняли Варшаву и выгнали из университетов всех студентов-евреев, пан Юзек жил со своей матерью и, наверно, тогда привык ухаживать за стариками.
И вот вдруг дедушка стал у нас чистым и умытым. И выбритым. И казалось даже — чуть потолстевшим. Нет, я не думаю, что он поправился за одну неделю, он просто выглядел здоровее, потому что стал чище и ухоженнее. Пан Юзек кормил его как положено, в строго определенные часы. И дедушка отдавал ему свои зубы без всякого сопротивления. Совсем как «хороший ребенок». А каждый раз, когда дедушка «пробуждался» от своей болезни и приходил в себя, пан Юзек играл с ним в шахматы.
Это была самая странная игра, какую только можно себе представить. Они играли все те дни, что пан Юзек жил у них, и каждый раз, когда дедушка приходил в себя, они продолжали игру точно с того места, где остановились. Нет, не сама игра была странной, ведь понятно, что всегда продолжают с того места, где прекращают. Странность была вот в чем: дедушка даже не подозревал, что у него выпали из жизни несколько часов или полдня. Он был уверен, что они играют без перерыва. Я думаю, что это очень необычно — потерять несколько часов жизни. А ведь дедушка мог иногда потерять целый день, если не больше. Я как-то попытался, много позже, расспросить знакомого врача, похоже ли это на сон. Потому что ведь во сне, когда засыпают и вдруг просыпаются, иногда нельзя понять, утро это или вечер и сколько времени прошло. А иногда трудно даже узнать, где ты находишься. Я, например, смотрю на свою комнату и не сразу узнаю ее. Смотрю на дверь, и мне кажется, что она находится не на своем обычном месте. Как будто комната повернулась или что-то в этом роде. И тогда все выглядит незнакомым и чужим. То же ли чувствует дедушка каждый раз?
