Я кивнул.

— Когда мы придем и услышим, что грузовик над нами подъехал и остановился, — продолжал он, — я открою вход, и ты выйдешь первым. За тобой выйдут двое вооруженных еврейских парней и я с ними. И после этого все, кого мы ведем, начнут выходить и садиться в грузовик. Я думаю, что тем временем там соберется куча любопытствующих, и ты, Мариан, должен прикинуться одним из них. Как будто ты случайно проходил по улице и увидел что-то необычное. Только встань немного подальше от толпы. И ты должен быть в абсолютно чистой одежде. Поэтому вещи из этого свертка ты наденешь перед самым выходом наружу, когда мы уже будем стоять на лестнице.

— А что с тобой, Антон?

— Точно то же самое, — сказал Антон и показал на другой сверток, лежавший у стены. Потом еще раз внимательно посмотрел на меня.

— Ты еще не совсем в порядке, малыш.

— Откуда ты знаешь?

— Будь ты в порядке, ты бы сам спросил, что в этом свертке.

Антон был прав. Я попытался улыбнуться, но лицо еще не складывалось в улыбку.

Он отошел.

Через несколько минут все были готовы. Сопровождать уходящих нарядили двух парней с пистолетами и девушку с фонарем. Это была та самая девушка, которая улыбнулась мне, когда мы перед полуднем поднялись в бункер и пан Просяк назвал нас «панами». Ей предстояло зарисовать наш маршрут, чтобы они втроем смогли потом вернуться. Эти трое были похожи на пана Юзека — они не хотели бежать из гетто, они хотели сражаться.

А потом в бункер вошел один из трех братьев, с которыми мы раньше имели дело, и передал Антону малютку. Как будто наши дела все еще идут как обычно. Я увидел матерчатую сумочку с документами, прикрепленную к одеяльцу английской булавкой.

Антон немного поколебался и взял ребенка.

— Она может выдать нас, если заплачет, — сказала женщина из группы уходящих и добавила: — Я платила не за это…

— Сейчас доктор Меир сделает ей усыпляющий укол, — сказал пан Просяк.

И женщина успокоилась.

И я опять стал свидетелем обычного зрелища. Только на этот раз не было никого, кто бы плакал при расставании с ребенком. Врач приоткрыл маленькую попку девочки и сделал ей укол. Она заплакала на секунду. Кто-то из группы поторопил Антона. Я помог ему закутать девочку, снял с ее одеяльца сумочку с документами и спрятал в свертке со своей одеждой.

Открыли крышку канализации, и мы стали по одному спускаться в канал. Антон шел первым, я за ним, а за нами девушка и один из парней с пистолетом в руке. Второй парень должен был спуститься последним.

Эти люди в первый раз видели вблизи туннель канализации. Как пан Юзек, когда шел со мной. И одна из женщин — уже после того, как сошла вниз, — начала кричать и умолять, чтобы ее немедленно выпустили отсюда. Кто-то сказал, что у нее клаустрофобия, страх перед замкнутым пространством, и я вдруг понял, что этот страх есть и у меня, только не такой сильный. Мы слышали, как ее муж пытается ее убедить. Уговаривает ее. Кричит на нее. Угрожает, что пойдет с нами и она останется здесь одна. Снова умоляет.

Ничего не помогло. Тем, кто еще был на лестнице, пришлось подняться обратно в бункер, чтобы дать им выйти наверх. Потом они начали спускаться снова. Когда последний человек был внизу, я услышал голос пана Просяка — сначала по-польски, потом на идише:

— Счастливого пути!

И услышал удар тяжелой железной крышки, закрывшейся за нами.

Антон нервничал и ругал отстающих. Он боялся, что мы опоздаем. Но им было тяжело. По правде говоря, и мне было тяжело, так я устал. Особенно на том участке, где мы шли по шею в воде. Если это можно назвать водой. Антон держал ребенка и сверток со своей чистой одеждой — все, связанное вместе, — над головой. Фонарь, как обычно, он прикрепил по-шахтерски, на голове, но на этот раз не на каске, а прямо на лбу, резиновой лентой. А свой пояс и пистолет он тоже привязал к свертку с одеждой. Я в первый раз видел, что Антон берет с собой пистолет. До сих пор он всегда говорил, что это случится только в конце войны.

Не мы одни тащили над головой свертки с одеждой. Все люди, которых вел Антон, держали такие свертки. Ведь им предстояло вернуться в город, и они должны были выглядеть так, чтобы не вызывать подозрений. Свертков не было только у сопровождавших нас двух парней и девушки. Она все время шла рядом с нами и рисовала карту. И когда мы проходили тяжелый участок, она держала блокнот с рисунком и карандаш над головой и еще несколько карандашей во рту. Этим троим не нужна была чистая одежда в дорогу, потому что они собирались вернуться тем же путем обратно в гетто.

Дорога действительно была тяжелой, но и люди затрудняли движение. Одна женщина вдруг потеряла сознание и могла бы утонуть, если бы кто-то вовремя не подхватил ее сзади. У большинства людей были свечи и спички, но свечи то и дело гасли — то ли из-за того, что мы шли, то ли из-за паров, поднимавшихся над канализационной жижей. Кроме того, когда мы проходили затопленный участок, свечи тоже нужно было держать над головой, вдобавок к свертку с одеждой, и это было тяжело. Поэтому некоторые на этом участке просто побросали свои свечи, а сверток перекладывали из одной руки в другую. Но ни жалоб, ни проклятий я не слышал. Здесь речь шла о жизни или смерти.

И в конце концов мы все-таки пришли вовремя. Когда мы с Антоном поднялись на узкое возвышение у начала лестницы, по его часам оставалось больше десяти минут до назначенного срока. Антон попросил передать по всей цепи на ухо друг другу, чтобы второй сопровождающий с пистолетом перешел вперед, а потом велел мне раздеться и сменить одежду. Я хотел, чтобы он погасил на это время фонарь, и он рассердился. Но все-таки отвернул голову, чтобы фонарь не светил прямо на меня.

— Нашел время для глупостей, — проворчал он.

— А что будет, если грузовик не придет? — спросил я.

— Будет что будет, — отрезал он, — но ты все равно выйдешь первым.

У меня в свертке оказалось всего четыре одежки. Но это было даже логично, если учесть, что нам следовало экономить время. А переодеваться в этой темноте и тесноте, когда нужно соразмерять каждое движение, потому что тебя отовсюду окружает грязь, было очень трудно. И вдобавок еще нужно было спешить, спешить. В свертке оказались плащ, штаны, ботинки и кепка. И еще шарф, чтобы повязать на шею, но он был в кармане плаща, и не подскажи мне Антон, я бы его не увидел. Антон все время торопил меня, потому что сам он держал девочку и переодеваться не мог. Когда я наконец закончил, он передал девочку мне и развернул свой сверток. Там были те же четыре предмета, только вместо ботинок он взял себе сапоги. Снятую одежду мы просто пустили с потоком по канализации. И когда они поплыли, удаляясь в темноту, я вспомнил пана Круля.

Но Антон прихватил для себя еще кое-что. Из одного сапога он вынул баночку клея и большие усы и приклеил эти усы себе под нос. Приклеил — и сразу перестал быть тем человеком, которого я знал.

Все это время он нервно поглядывал на часы. Я понимал его беспокойство. Были бы мы с ним одни, мы могли бы выйти, и с нами, возможно, ничего плохого бы не случилось, но если грузовик не придет, нам придется просто выпустить всех этих людей на улицу, и тогда добрая половина из них тут же попадет в руки полицейских или вымогателей. Да и остальные вряд ли доберутся до своих укрытий, разве только найдут укромное место, где смогут развернуть свой сверток и переодеться в чистое. Потому что то место, где переодевались мы с Антоном, было так мало, что только мы вдвоем и могли там стоять. Я уже начал раздумывать, не предложить ли Антону вывести их на задний двор трактира. Но тут же отбросил эту идею. Вокруг трактира всегда было много людей. Слишком много.

Антон сказал, что теперь девочку понесу я, и показал мне, как держать сверток с младенцем, когда я буду притворяться одним из любопытствующих прохожих. Нужно было держать сверток отверстием вниз — в таком положении никто не разглядит, что в нем, а у девочки останется доступ к воздуху.