Я понял, что сам он тоже никогда этот свой рассказ не запишет.

— Я очень прошу, — повторил он.

У меня не было выхода. Я согласился.

Через неделю он позвонил мне, чтобы попрощаться. Рассказал, как провел последние дни в Израиле, а потом снова напомнил мне мое обещание.

— Я по-прежнему сожалею, — сказал я. — Однако слово есть слово. От публикации я воздержусь. — И добавил в шутку: — Но только пока ты жив.

— Хорошо, — засмеялся он. — Теперь у тебя будет важная причина меня пережить.

На прощанье мы торжественно обещали друг другу снова увидеться, на этот раз в Варшаве.

С тех пор прошло всего два месяца, и вот — игра судьбы — я сижу за своим письменным столом и переношу на бумагу историю его жизни.

Я хорошо помню тот день, когда мама согласилась с отчимом, что я начну спускаться вместе с ним в канализационные туннели. Это было во время немецкой оккупации Варшавы, и отчим, помимо своей постоянной работы, поддерживал семью еще и контрабандой продуктов в еврейское гетто. С тех пор как евреев загнали в гетто, они буквально умирали там с голоду и готовы были платить любую цену, лишь бы заполучить немного еды.

Мы жили втроем: мама, отчим и я. И в ту ночь я подслушал их разговор. Он вскоре превратился в спор, что было довольно необычно в их отношениях. Отчим настаивал, чтобы я начал ему помогать. Тогда он сможет в каждую ходку взять больше товара и ему не придется одному тащить такой тяжелый груз. Он убеждал мать, что мне пора включиться в это дело.

— Мариан уже не мальчик, — расслышал я его слова. — Согласен, ему всего четырнадцать, но сил у него, как у двадцатилетнего.

Мама сначала решительно возражала. Она говорила, что это слишком опасно. Я сидел на полу возле ножек своей кровати — там был пустой угол, — прижавшись ухом к стене. Мне были хорошо слышны их голоса. Мамины слова меня немного испугали. Канализация всегда представлялась мне чем-то ужасно грязным. Глубоко под землей, под домами и под улицами, в общем, совсем рядом с преисподней. И к тому же я не любил отчима. Стоило мне подумать о нем, и я сразу ощущал запах сточных вод.

Но потом, после первого испуга, во мне вдруг проснулось любопытство. Мне стали мерещиться такие приключения, о которых никто из моих друзей по двору или по школе и мечтать не мог.

Я напряженно прислушивался к их спору. И чем больше мама возражала, тем больше мне хотелось пойти с отчимом. А он тем временем убеждал ее, что не может просить помощи у кого-нибудь другого. Ни у ее брата, потому что тот наверняка потребует подключить к делу знакомого вахтера, с которым у него какие-то сомнительные делишки, ни у кого-нибудь из своих знакомых, потому что любого из них можно расколоть за большие деньги. Но на «нашего мальчика» он может положиться.

Даже в разговоре с мамой он все равно называл меня не иначе как «мальчик».

Слушая его, мама постепенно смягчалась. И в конце концов согласилась при условии, что он не будет вовлекать меня ни в какие опасные дела.

Наутро, во время завтрака, она сказала, что хочет поговорить со мной по одному важному вопросу. Я притворился удивленным.

— Ты должен помочь Антону, — сказала она, когда мы остались вдвоем. — Тебе придется спускаться с ним в канализацию и переносить часть товара в гетто.

— Большое дело! — усмехнулся я.

И все-таки ощутил волнение. Даже несмотря на то, что все знал заранее.

— О деталях поговорим вечером, когда вернется Антон, — сказала мама и отправила меня в школу.

Вечером, когда мы ужинали, мама попросила отчима объяснить, что мне предстоит делать. Антон пожал плечами и сказал, что тут нечего объяснять.

— Он сам всё увидит, — добавил он и вернулся к еде.

Мой отчим был не из разговорчивых.

Назавтра вечером мы спустились в канализацию.

Помню, на мне были старые сапоги отчима. Мама хорошенько смазала их жиром. Они были немного велики, но она набила в них тряпок, чтобы нога не болталась. Отчим взял шахтерский фонарик, который всегда брал в такие «ходки», и мы спустились в подвал нашей лестничной клетки. Но сначала мама убедилась, что на лестнице никого нет. Мешки с товаром были уже внизу, Антон снес их заранее.

До этого дня я не знал, где именно он проникает в канализацию. Меня всегда удивляло, как он ухитряется незаметно пронести свой груз через вход, наверняка знакомый всем его товарищам по работе. Потом я решил, что в системе канализации есть, наверно, какое-то место, которое известно только узкому кругу людей — инспекторам и рабочим из техобслуживания, — и там они могут спуститься незаметно для всех. Но эта догадка была не очень-то логичной. Я, конечно, знал те запасные входы, которые обычно находятся на углах улиц. Зимой мне часто приходилось видеть, как рабочие разгребали снег, открывали уличный люк и заталкивали снег внутрь. Но в такой люк, разумеется, нечего было и думать спуститься с грузом, оставшись незамеченным, — ни при дневном свете, ни даже в темноте, до комендантского часа или после него. И вот в тот вечер я узнал, что у отчима есть свой собственный вход в канализационные туннели — прямо из подвала нашего дома.

Я помог ему сдвинуть в угол мешки с углем. Потом он сгреб в сторону угольную пыль, и тогда в полу открылся люк. Когда Антон его поднял, оказалось, что мы стоим у входа в городскую канализационную систему.

Антон спустился первым и осветил мне ступеньки металлической лестницы. Потом мама спустила мне его мешок, и я передал его Антону. Тогда мама спустила второй мешок, который предстояло тащить мне. Поначалу он не показался мне особенно тяжелым, хотя по выражению маминого лица я понял, что она считает иначе. Но она не сказала ни слова. Я спустился по лестнице. Мама крикнула нам вслед: «Счастливого пути!» — и закрыла за нами люк.

Вокруг все было мокрым, скользким и вонючим. Отчим посветил вперед, но луч фонаря тут же пропал в клубах белого пара. По правде говоря, в эту минуту я почувствовал сильнейшее желание повернуть назад. Но не повернул. Это было бы ниже моего достоинства. Я готов был побороть и куда больший страх, лишь бы не дать отчиму повод посмеяться надо мной.

Впрочем, поначалу все было неплохо. Мы шли, выпрямившись во весь рост, вдоль канала, по которому текли сточные воды. Мой мешок, правда, становился все тяжелее, но я полагал, что выдержу. К сожалению, Антон не сказал мне, сколько придется идти. И вдобавок мы вскоре добрались до такого места, где уже пришлось идти согнувшись, ступая прямо по нечистотам. Вначале нога погружалась только до лодыжек, но потом стала уходить в грязь по колено. А на одном отрезке пути я чуть не сломался — к моему счастью, он был коротким. Здесь нам пришлось буквально ползти на животе. Это был какой-то особый переход между двумя главными туннелями. В эту ночь Антону нужно было почему-то доставить груз в другое место, не то, куда он доставлял его обычно, и поэтому мы шли нетореной дорогой. Помню свои ощущения: я чувствовал, что мои руки каменеют, еще мгновение — и пальцы разожмутся сами собой, как будто я потерял над ними власть. Ноги тоже начали дрожать. Может быть, потому, что я не привык долго идти согнувшись, не знаю. Я с трудом дышал, но не произносил ни слова. Я готов был скорее умереть, чем признаться Антону, что мне нужна передышка.

И тут вдруг мы подошли к какому-то углублению в стене. Оно было закрыто досками. Антон вытащил одну доску и опустил на нее свой мешок. Потом вытащил вторую доску и помог мне опустить мою ношу. И тогда наконец мы сели. Он закурил, все так же молча, не говоря ни слова. Кончив курить, он снова поднялся, и мы продолжили путь. Теперь я плелся за ним, едва волоча ноги. И только когда мы сели во второй раз, он заговорил: