Потом появился проигрыватель, а с ним и «Музыкальный кругозор», а внутри маленькие, гибкие, всего на несколько песен пластинки! И… «Жил да был чёрный кот за углом. И кота ненавидел весь дом…» Потом: «Люблю я макароны… Я радость к ним питаю неземную…» Я макароны не любила и удивлялась ничтожности повода для написания песни. Потом пришлись ко двору романсы Шаляпина: «Блоха», «Элегия», «Дубинушка», «Очи чёрные», «Из-за острова на стрежень…» И, конечно, его «На земле весь род людской… Люди гибнут за металл… Сатана там правит бал!» Мефистофель. Слушалось по многу раз. А из женского – старинный романс «Нищая», где в конце так: «Подайте ж милостыню ей, подайте ж милостыню ей!» Тоскливо. Вот она, судьба-злодейка!

Уже позже никуда было не скрыться от «Танца с саблями» Хачатуряна, ревущего из радиоприёмника, а из открытых окон надрывался Высоцкий.

Вы уже поняли: спор двух пристрастий отражался и на мне. Мама клонила меня, естественно, в сторону математики, папа хотел гуманитарного ребенка – языки и музыка. Пианино было всегда под рукой, и уже во Внуково ко мне стал ходить учитель музыки, Юргис Ионович. Он был педант, держался сдержанно и говорил с лёгким латышским акцентом. Заниматься я не очень хотела, но всё ж освоила сначала гаммы, а потом добралась до этюдов Черни. После неразберихи переезда и смены места проживания Юргис Ионович нас нашёл и стал регулярно приходить в квартиру. У нас был последний этаж пятиэтажного кирпичного дома, и никто из соседей не возражал Возражала только я.

И вот как-то раз я пошла на хитрость, стыдно вспомнить. Ситуация мне благоприятствовала. Мама и папа были на работе, брат – в школе. Дома я была одна. Пришёл и позвонил в дверь Ю. И. Я подошла, удостоверилась, что это он, и стала вращать ключ в другую сторону, приговаривая, что я стараюсь открыть, а дверь не открывается. Что-то, мол, заело. Так и не впустила его. Дальше не помню, наверное, одного стояния перед закрытой дверью хватило. Может, ездить ему было далековато, подниматься пешком на пятый этаж или ещё что… Не знаю, сколько ему платили за мои уроки родители, но мне постепенно удалось изжить этого учителя из своего графика. Надо сказать, что он честно довёл меня до полонеза Огинского, первой части, не более того. Извлекать музыку мне не особо удавалось, слушать – другое дело.

Но папа не сдавался: струнные – вот следующий шаг. Нашлись и гитара, и медиатор для струн. Несколько базовых аккордов зажимаешь на грифе левой рукой и медиатором разгоняешь струны в дрожь… Не пошло. Ну что же, временно на меня махнули рукой. Перерыв. Антракт. Пианино стояло немым укором Красивое, между прочим. Ну ничего, за ним в углу стоял стул и получался уютный уединённый уголок. Там, сидя и положив ноги на батарею, можно было читать, читать и читать всё подряд и мечтать. Чуть попозже, когда дорасту и научусь читать. А пока нужно было научиться правильно говорить пару букв – «л» и «р». Мне предстояло идти в первый класс.

В первый класс в первый раз. Была я всё-таки от природы любознательной почемучкой. И поэтому идти учиться мне хотелось. В Коптево, где мы жили, вдоль линии вновь построенных кирпичных домов вилась лента трамвайных путей – трамвай был основным и ближайшим транспортным средством. Справа, совсем недалеко, был разворотный круг, мы так и называли – Круг, а за нашими домами через дорогу и пустырь так же в ряд тянулась низкорослая череда деревянных домов – наверное, от неё и шло это неблагозвучное название – Коптево. До школы – белого, огороженного забором здания – было рукой подать: надо только посмотреть налево, а потом направо и перейти два трамвайных полотна. Так потом и произошло, и десять лет я ходила этим коротким маршрутом в школу номер 202.

Но пока мама меня зачем-то повезла в другую, далёкую школу. Ехали всё на этом же трамвае куда-то налево от нашего дома. Это был мой первый «кастинг», и, видимо, неудачный. Это была английская спецшкола. Меня пригласили в комнату, поразглядывали, а затем выложили передо мной несколько отдельных напечатанных карточек с изображениями, для меня показавшимися очень несовременными, и попросили рассказать, что я вижу на картинках. Ну я им и рассказала, видимо, невпопад – к тому времени я мало что видела. Попросили произнести отдельные английские слова, и, наверное, им не понравились мои звуки «л» и «р» – с такими грассирующими лучше бы было определяться во французскую школу, а вот меня они совсем не смущали. Помню, у мамы был грустный вид. Но она не сдавалась. Появился следом ещё более дальний маршрут: сперва трамвай, потом метро, а в конце Арбат и логопед. До реальной школы тогда ещё оставались год-полгода. В шесть лет меня не брали, а семь мне исполнялось только в конце мая, точнее, 21 мая, так что в школу я пошла в семь лет и три месяца.

В нашей школе сформировались три первых класса: «А», «Б» и «В» («А и Б сидели на трубе… А упало, Б пропало, кто остался на трубе?»). Так вот, в этот «Б пропало» я и была зачислена. Учительница Анна Сергеевна была очень стильной, модной, ухоженной женщиной. На неё хотелось не только смотреть во все глаза, но и слушать её не отрываясь. Учительница была просто прелесть. Стройная, со светлым каре до плеч.

Первый урок был ознакомительным. Сбоку на столике стояли принесённые нами гладиолусы-астры-флоксы. «Девочка (мальчик), встань, расскажи, как тебя зовут, садись» – и уже не девочка, мальчик, а по имени.

Фамилии были всякие разные, но запомнились необычные: Согрешилин (он потом всех веселил, наверное, стал артистом), Бурчаков (бубнил под нос), Стариков (второгодник), Лефель (фамилия «туда-сюда», очень симметричная… и имя под стать, назад-вперёд, – Элла, девочка с первой парты, наша первая школьная красавица), Файерман (потом писала отличные во всех смыслах сочинения, тётя у неё трудилась в старших классах и работала в школьной администрации), Перкатова (последние классы сидела передо мной). А простых, Ивановых-Петровых-Сидоровых, в нашем классе не водилось. Зато были Фроловы, Яковлевы и Черновы. Был у нас и свой Сергей Безруков, из моего подъезда, со второго этажа. Чернова я запомнила вот почему: он был со мной, так сказать, братом по несчастью. Он ещё хуже, чем я, произносил букву «р». Прямо напрягался, как бы заикался, краснел и натужно выдавливал: «Р-р-р». Одобрения и поддержки у окружающих это не вызывало.

Постепенно эти фамилии получили адреса и разделились на «наших» (из близлежащих новостроек и деревянных отголосков малоэтажного Коптево) и «их» – они держались слегка обособленно и ездили издалека на двух транспортах, из места с укороченным названием Птичка (дома при птицефабрике).

Наша милая учительница – объект для любования – с нами долго не пробыла. Покинула нас и ушла в декрет! «Недолго музыка играла». Сразу стало ясно, что таким хорошеньким здесь не место.

Она была светлым образом, светлым пятном. Больше за всё время десятилетнего обучения таких хорошеньких и не попадалось. Зато слово «декрет» запало мне в мозг не прояснённым в своей двусмысленности. Дома я мылась в ванне, натиралась мочалкой и напевала: «Я ушла в декрет!»

Родители были в замешательстве.

Разучиться мечтать – это что, а вот даже не начать мечтать – грустно. Ну вот, совсем забылись собственные сказочные мечты и персонажи из этих ребяческих полугрёз. А как оказалось по жизни, не самое бесполезное занятие – мечтать. Из бесформенной тягучей массы вытянуть, почти как стеклодув, осязаемую форму, возможно, шедевр…

Так о чём же мечталось мне, школьнице начальных классов, в далёкие шестидесятые прошлого века? Мечты были простенькие, но глобального охвата: с помощью волшебной палочки оживить Ленина, да-да, вы не ослышались, дедушку Ленина, ведь он такой замечательный, почти что волшебник, и мир с ним станет ярче и счастливей. Он ведь друг всех детей! Но дальше волшебная лента мечты стопорилась, больше ничего не придумывалось, кроме глобального счастья и мира на всей земле. Ах нет, как же, была и моя личная удача – косвенно тень этого чуда (слово «воскрешение» я узнала намного позже) ложилась и на меня. Вот… это она, она, эта исключительная девочка, она это сделала (осчастливила мир)…