Девочек вообще кругом не наблюдалось. Видно, всё же были ещё девочки, но только школьницы, а моего возраста не было. Не было яслей, не было детского сада, не было ровесников. Не было никакого общества и социализации в нём! Только я и моя семья, изредка соседи.

Мама была очень общительная. Обменивались они уже не шариками, а рецептами теста и начинок для пирожков и, видимо, ещё чем-то, типа посольских сплетен. Мирок этот для меня жил и протекал без зимы, помню только из яркого, цветного: лето и осень.

Летом выезжали в Цойтен. Там со мной произошёл случай, который запомнился и который я бы назвала словом «неожиданность» (первое абстрактное понятие!).

Купаться, но не плавать я любила и умела. На помощь приходили надувные плавательные приспособления. У меня была надувная лягушка. Её голова рассекала передо мною воду, а две толстые лапы уходили за спину. Мои руки лежали поверх лап, и было очень удобно. Вода была слегка желтоватая, как в пресных водоёмах. Выплывала я из специально построенной и приставленной к берегу купальни. С берега было неудобно: озеро и его берега камышились осокой.

Так вот. Я в воде, вишу буквально в невесомости на своей лягушке, бултыхаюсь – и вдруг прямо передо мною по волнистой линии плывёт змея. Голова над водой, как и у меня. Чёрная, блестящая, с двумя яркими жёлтыми пятнами… И прямо на меня. Бьюсь в воде, судорожно бью ногами, теряю опору и ухожу под воду, дна нет, опоры нет, только колотящееся сердце и страх. Мне конец. Не знаю, как выплываю, как цепляюсь за свой спасательный круг. Это испытанное чувство бездны, видимо, надолго отодвигает желание научиться плавать.

Лето, осень… без зимы, опять лето, осень. Лето – время есть мороженое, самое любимое развесное лакомство. Вижу осязаемо две вафельные ракушки, вернее, одну ракушку с двумя вафельными створками, к ней прилагалась маленькая пластмассовая ложечка, малюсенькая, то розовая, то салатовая, ею полагалось есть мороженое.

Из сладостей помнятся дропсы, леденцы в жестяных баночках, с разными вкусами, и ещё какие-то разноцветные горошинки в маленькой бутылочке из стекла с сосочкой сверху, иногда малинки… Когда могла уже самостоятельно дойти до молочной лавки, мама давала мне необходимую сумму, и я шла покупала эту мелочовку. Уходили на это пфеннинги. И надо было сказать Guten Tag в начале и в конце Danke. Вот и все немецкие контакты. Меня потом спрашивали: почему же ты не выучила немецкий язык, столько лет прожив в Германии – четыре года? А я вот сейчас пишу, вспоминаю и удивляюсь, как я вообще научилась говорить в таком безлюдном пространстве хотя бы по-русски – какой уж там немецкий!

Из городских развлечений осталось в памяти посещение аттракционов. То ли они работали не всегда, то ли это было как-то связано с осенними праздниками. Мне всегда доставалась сахарная вата, которую делал автомат: как-то выдувал из сопла, а продавец подхватывал и закручивал на палочку. Вата была приторная, руки потом клеились, в общем, лакомство на троечку. Больше мне нравилось яблоко на палочке, было оно ярко-красное, нарядное и на вкус на порядок лучше, тоже в сахарной глазури. Но на первое место поставлю немецкое мороженое моего детства.

Потом катались на каруселях, качелях, на цепных каруселях, на всём, что качалось и кружилось, куда пускали в таком возрасте. И, конечно, королевство кривых зеркал. Заходишь в комнату, обклеенную стеклянными треугольниками, и то отражаешься в них карликом без ног, то вытягиваешься и искажаешься в узкую фигуру с отъехавшей в сторону головой. Кружится голова, пугаешься этих незнакомцев, а ведь можно было бы повеселиться… Моё домашнее зеркало не давало такого разнообразия уродцев.

Наступала осень, на меня надевали анорак, и мы всей семьёй, следуя предпочтениям родителей, отправлялись в лес. Просто гуляли и собирали белые грибы, их было очень много. Ещё из грибов ценились лисички, маслята и почему-то грузди. Их потом, синеющие-зеленеющие, расплющенные от гнёта и вымачивания, ели взрослые и нахваливали рецепты их «угнетения» и соления. Лес дубовый, деревья крепкие, пахучий опад из резных листьев под ногами, многослойный, мягкий, и много желудей, моих любимцев: плотная гладкая шоколадная шкурка, контрастная деревянная шапочка сверху… Говорили, пугали, что где-то здесь бродят кабаны, дикие свиньи, которые лакомятся этими желудями. Не проверено. Каждый найденный белый гриб был поцелован мамой в шляпку и уже таким уложен в корзинку.

А в один из летних дней (было точно лето или жаркое начало осени) в мою жизнь вошло слово «случайность». У родителей было два взрослых велосипеда. На переднюю стойку были прикручены детские сёдла. На багажнике – закрытая корзинка со всем необходимым для прогулки в парке. Папа везёт брата, мама – меня. Я сижу верхом на детском седле и вижу свои ноги. Вот он, первый взгляд изнутри на себя и своё тело. Ноги висят, болтаются без опоры, на ступнях носочки и сандалики коричневые с множеством перепонок. Мама начинает крутить педали, и тут я вставляю левую ногу в крутящиеся спицы переднего, ко мне ближайшего колеса. Боли нет, я не чувствую.

Дальше помню картинками. Велосипед на боку, на асфальте лежит мой порванный сандалик… Длинный холодный коридор, мы сидим и ждём. Операционная, советский военный госпиталь. Мне накручивают и накладывают марлю, смоченную в мутной подбелённой воде. Нога в белой каменной люлечке. Сверху её тоже укрывают и преобразуют в неподъёмную белую гантель.

Я в палате, впервые в жизни в чужой комнате, без родителей. Лежу на спине. Правда, не совсем одна, мы вдвоём, но не разговариваем. По диагонали в другом, дальнем от окна углу лежит парализованный парень в гипсе. К нему часто заходят врачи, медсёстры участливо крутятся вокруг него. Он, подросток, выпрыгнул из окна третьего этажа и повредил спину. Несчастная любовь, донесла молва. В голове смутно: вот он, поступок… Любовь… настоящий поступок. Любовь и страдание соединились в пару, а впереди у парня тёмная неиз вестность.

Боли не чувствую, только холод и неизвестность. Мгновение и… новое слово – «необратимость». Прошло отведённое для выздоровления время, и оно не прошло просто так, а укрепилось в словах: «Любовь надо заслужить, надо пострадать!» (у неё есть цена). С этой поры моя левая нога получала от меня больше знаков внимания, «режим наибольшего благоприятствования», так сказать, как пострадавшая и потому более любимая. Было мне года три. На ночь я её заботливо обкладывала одеяльцем в своей закрытой кроватке-«клетке» с одним откидным по утрам боком, а другую ногу высовывала морозить из-под одеяла. Она же была просто так, здоровенькая и нестрадавшая. Наметился первый раскол внутри себя.

Детей же надо чему-то учить, это мои родители знали точно. Сами они учились всю жизнь, и это в них было как Азъ и Я. Аксиома.

Больше времени и рвения было у мамы. Днём она усаживала меня и начинала читать мне сказки, объясняя по ходу непонятные слова. Мало что помню из прочитанного, но ощущение, что был прогресс, осталось. Покончив с чтением, мама принималась за математику, её любимый предмет, тут у меня получалось лучше, видимо, и поощрений было больше. Мне завели тетрадку в клеточку, в которой были ею или мной нарисованы ягодки, красные с двумя зелёными листочками, и решались простейшие арифметические задачки. С задачками всё шло как по маслу. И позже в тетрадке появились числа, боюсь соврать, с несколькими нолями. Маме так хотелось, а мне было так просто понять, что бывают тысячи и даже миллион. Считать я научилась раньше, чем читать.

Вечером – не каждый вечер, а только в свободные дни – подключался папа. Помню круглый стол со скатертью, лампу с абажуром и разные настольные игры. Доставалась из коробки и разворачивалась игра, обычно это была разрисованная картонная карта с маршрутами и станциями, надо было переставлять по очереди цветные фишки – каждому присваивали свой цвет – на станции маршрута (по какому принципу, не помню). Побеждал первый финишировавший! Во все игры всегда выигрывала мама, начиная от этих настольных на удачу, заканчивая сложными шахматами. Папа постоянно терпел фиаско. Но вида нам не показывал. Потом шли игры на развитие со множеством карточек, которые надо было накладывать на трафарет по названию и смыслу. Позже папа подписал эти карточные открытки с обратной стороны немецкими аналогами. И мы разучили слов двести, но… как-то дальше не пошло, а память дырява.